В Ханицио смерть не страшна

«Il Programma Comunista», n.23, 1961

Вступление

В Мексике, в озере Пацкуаро, есть небольшой остров Ханицио. На высоте 2350 метров над уровнем моря перед посетителями открывается потрясающий пейзаж: спокойные воды, горы, извилистые склоны, небо так близко, что кажется, будто его можно коснуться рукой. Потомки гордой расы, индейцы Тараски сражались против испанских конкистадоров. Они были побеждены и приняли христианскую религию захватчиков: но святые, которых они почитают, сохранили характер древних божеств: Солнце, Вода, Огонь и Луна. Тараски обладают навыками обработки кожи и резьбы по дереву, умеют обрабатывать глину и ткать шерсть. Так же они хорошие рыбаки. Когда они достают сети (странной формы, похожей на огромных бабочек), то в них всегда полно рыбы. И даже сейчас, усердно трудясь, Тараски остаются очень примитивными. На самом деле они считают жизнь переходным состоянием, кратким моментом, который мы должны пройти, чтобы получить благословение смерти. Смерть больше не означает неминуемую гибель, а, напротив, считается благом, единственным поистинне бесценным. Вот почему День мертвых — не день печали для жителей Ханицио. Фестиваль начинается рано утром. Дома украшены к празднику, а все изображения святых украшены кружевами и бумажными цветами. Портреты умерших стоят в окружении десятков зажженных свечей. Женщины готовят любимые блюда своих умерших родственников, чтобы те остались довольны, когда вернутся навестить живых.

На кладбище за церковью украшают и могилы, зачастую безымянные. В Ханицио нет надгробных надписей! Но мертвые не забыты. Дорога от кладбища до села полностью покрыта лепестками цветов, так что мертвые легко могут найти дорогу домой.

Женщины Ханицио прекрасны в День мертвых. Они расчесывают длинные темные косы и надевают серебряные украшения. Костюм представляет собой длинную красную юбку с широкими складками, окаймленную черной бахромой. Вышитая блузка исчезает под ребозо (шаль, платок), которое покрывает голову и плечи, и из которого часто появляется маленькая голова новорожденного ребенка. В полночь женщины все вместе идут на кладбище и преклоняют колени, чтобы помолиться за своих умерших близких. Они зажигают свечи, самые большие в честь старших и самые маленькие для тех, кто слишком рано покинул эту «Долину слез». Затем они предаются медитации, которая мало-помалу переходит в речь. Так начинается литания, что вовсе не молитва печали, но выражение общения между живыми и мертвыми.

Тем временем мужчины, оставшиеся в деревне, собираются выпить возле церкви, где стоит черный катафалк, посвященный мертвым, за которых больше некому молиться. Они возвращаются домой на рассвете, а их жены, которые всю ночь бодрствовали на кладбище, идут на мессу, наполовину покрытые своим ребозо. Так в Ханицио проходит День мертвых. На лицах жителей села не читается грусть, а только радостное ожидание того, что кто-то ждет визита родных и близких.

* * *

Мы взяли эту статью из итальянского детского журнала, сохранив её текст и название. Это одна из бесчисленных перефразировок американской «культурной» продукции, переходящей от газеты в газету и от издания к изданию, при этом работники службы не замечают ничего, кроме уровня популярности каждого распространяемого материала. Этот сотый подражатель даже не мечтал о более глубоком значении, которое скрывает его распространение, хотя и в условно конформистском обличье.

Благородное мексиканское население, ставшее католическим под безжалостным террором испанских захватчиков, кажется, что оно осталось «примитивным», ведь не боится смерти.

Однако эти народы являются наследниками цивилизации, неправильно понятой христианами, ни тогда, ни сейчас, что является наследником древнего коммунизма. Безвкусный современный индивидуализм может ошеломлен написанным в этом скучном тексте, где мы читаем, что на могилах нет надгробных надписей, и что блюда готовятся даже для тех мертвых, которых никто не помнит. Истинные «неизвестные мертвецы» остаются таковыми не по причине вялой демагогической риторики, а благодаря могучей простоте жизни, которая принадлежит роду и служит во имя рода, вечна, как природа, а не в качестве глупого роя душ, блуждающих в «потустороннем мире», для подъема которого важны переживания мертвых, живых и нерожденных в исторической последовательности, чье приближение встречается не в трауре, а в радости во все моменты материального цикла.

Даже в том, что они символизируют, эти обычаи благороднее наших. Например, эти женщины, которые прихорашиваются для мертвых, а не для самых богатых из живых, как в нашем меркантильном обществе, в той канализации, в которую мы вляпались.

Если под видом убогих католических святых продолжает жить самая древняя форма нечеловеческого божества, такая как Солнце, то это напоминает о том, какие знания у нас есть — слишком часто искаженые! — о цивилизации Инков, которой восхищался Маркс. Дело не в том, что они были слишком уж примитивными и свирепыми, чтобы принести в жертву Солнцу, жаждущему человеческой крови самых прекрасных сынов, но в том, что такое сообщество, со всем великолепием и мощной интуицией, распознало поток жизни в той же самой энергии, которую излучает Солнце на планете, и которая течет по артериям живого человека, и которая становится единством и любовью для всего рода, которая не боится смерти и не игнорирует, что смерть человека может быть гимном радости и плодотворным вкладом в жизнь человечества, не впадая в суеверие отдельной души с ее ханжеским бухгалтерским учетом взаимных уступок, надстройкой денежной продажности.

В естественном и первобытном коммунизме, даже если человечество ощущает себя только в пределах орды, индивид не стремится обворовать своего брата, а скорее готов принести себя в жертву без малейшего страха во имя выживания Великой Фратрии[1]. Идиотская общепринятая мудрость видит в этом запугивание бога, стремящегося к умиротворению кровью.

С формами обмена, денег и классов чувство вечности рода исчезает, и растет непристойная вечность мелочных сбережений. Это выражается в бессмертии души, которая ради счастья за пределами природы заключает договор с богом-ростовщиком, который управляет этим мерзким банком. В обществах, готовых подняться от варварства к цивилизации, мы начинаем жить в страхе личной смерти и склоняем голову перед мумиями, как в печально известном московском мавзолее.

В коммунизме, который еще не наступил, но который остается научной достоверностью, возрождается тождество индивида и его судьбы с биологическим видом, как только разрушаются все границы семьи, расы и нации. С этой победой заканчивается всякий страх личной смерти, а вместе с ней и всякий культ живых и мертвых, общество впервые организуется вокруг благополучия и радости и сведения к разумному минимуму горя, страдания и жертвенности, устраняя весь таинственный и зловещий характер из гармоничной череды поколений, естественного условия процветания вида.

[1] В Древней Греции фратрия была социальным разделением в рамках греческой системы племен.