ИКП — Факторы расы и нации в марксистской теории

Доклад на международной встрече в Триесте

Programma Comunista, 1953, NN. 16-20

 

Предисловие

Публикуемый текст является письменным отчетом о встрече, состоявшейся 29-30 августа 1953 года в Триесте, по вопросам, которые поднимались в номерах 16-20 нашего органа Il Programa Comunista.

В то время судьба «Свободной территории Триеста» оставалась неопределенной, одним из многочисленных политических и экономических чудовищ послевоенного «урегулирования» в Европе и мире. Драма Триеста была незначительным событием в мировой картине, но тем не менее внушительно огромной для людей, переживших её. Во время войны истрийские итальянцы пережили геноцид от рук партизан Тито, но так было написано только в основных информационных каналах итальянских сталинистов, не желавших, чтобы «коммунизм» ассоциировался с преследованием этнических итальянцев. В 1953 году район Триеста был оккупирован войсками союзных сил и оказался предметом спора Италии и Югославии, хотя и населен в большинстве своем итальянцами. Большая часть Истрии уже перешла к Тито, оставшаяся территория с независимой администрацией в конечном итоге окажется разделенной в 1954 году: город Триест стал частью Италии, а все остальная область — современной Словении. Для многих это стало трагедией, так как без внутренних районов не работал порт, и большей части молодежи Триеста пришлось мигрировать; тысячи итальянцев были изгнаны из тогдашней Югославии, что еще обострило ситуацию в городе.

Эти несчастные современные события дали Интернациональной Коммунистической Партии возможность представить фундаментальные и классические марксистские тезисы, прямолинейные и прямо противоположные деформациям оппортунизма, сталинской контрреволюции или ложных левых групп; все тезисы должным образом оценивают такие факторы, как раса и нация, которые хотя и не принадлежат к совокупности непосредственных целей коммунистической революции, но все же исторически присутствуют на пути, диалектически направляя к ней. В этом качестве такие факторы приближают революцию и в то же время конкурируют с ней во взаимодействии, о чем марксизм никогда не умалчивал; в данное время и в определенных исторических областях они заявляют о себе в рамках пролетарской стратегии двойных революций.

Этот мощный марксистский текст сейчас стал впервые доступен в английском переводе. В настоящее время национальный вопрос в авангарде буржуазной политической дискуссии в англоязычном мире, в частности в Соединенном Королевстве, с подъемом активного «антиевропейского» британского шовинизма и сильных националистических движений в Шотландии и Уэльсе. Между тем конкурирующие (юнионистский и республиканский) национализмы в Северной Ирландии остаются нерешенной проблематикой. Труд «Факторы расы и нации в марксистской теории» очерчивает пролетарскую критику таких течений в самом широком историческом контексте и, следовательно, подчеркивает самое строгое отличие от псевдомарксизма различных левацких группировок на британских островах, которые служат только дезориентации и разобщению рабочего класса.

Этот сильный текст находится в великой марксистской традиции работ «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и «Анти-Дюринг», обладая той же диалектической энергией и острым сарказмом.

Мы посвящаем его молодым бойцам рабочего класса и коммунистического движения, дабы они использовали его, затачивая «оружие критики», и надеемся, что скоро наступит момент, когда его можно будет превратить в «критику оружием».

 

ВВЕДЕНИЕ

Бессилие банального «негативистского» отношения

I. Расы, нации или классы?

1. Подход итальянской интернациональной коммунистической Левой никогда не имел ничего общего с ложным, догматическим, сектантским ультралевым течением, использующим множество словесных отрицаний и пустых литературных формул, претендуя на выход за пределы сил, что работают в реальных исторических процессах.

 

Недавно в «Нитях времени»[1] мы провели серию разборов национального и колониального вопроса и аграрного вопроса, то есть основных современных социальных тем, вносящих в игру важнейшие силы, отличные от промышленного капитала и наемного пролетариата. С помощью классических цитат мы показали, что совершенно ортодоксальный и радикальный революционный марксизм признает важность этих факторов в нынешнюю эпоху, и поэтому существует необходимость принятия в их отношении соответствующего классового и партийного подхода. С этой целью мы опирались не только на цитаты Маркса, Энгельса и Ленина, но и на фундаментальные тексты Левой оппозиции в Интернационале с 1920 по 1926 год, а также Коммунистической партии Италии, которая в то время была неотъемлемой его частью.

Если верить беспочвенным выдумкам наших противников, в свое время уже повернувших на путь оппортунизма, который привел к отказу от классовой основы марксизма, и погрузившихся в контрреволюционную политику, то итальянская Левая якобы разделяла антидиалектическую и метафизическую ошибку, согласно которой коммунистические партии не должны заниматься ничем, кроме дуэли между чистыми силами современного капитала и фабричных работников, дуэли, что приведет к пролетарской революции. Другими словами, речь об отрицании и игнорировании влияния любого другого класса и любого другого фактора на социальную борьбу. В нашей недавней работе по восстановлению фундаментальных экономических пунктов и революционной марксистской программе мы, наоборот, во многом продемонстрировали, что и сегодня этой «чистой фазы» нигде не существует, даже в самых промышленно развитых странах, где политическое господство буржуазии длится уже долго — Англия, Франция и США. Более того, мы показали, что эта чистая фаза никогда не будет существовать ни в одной стране, и она не является необходимым условием революционной победы пролетариата[2].

Поэтому глупо говорить, что марксизм — это теория современной классовой борьбы исключительно между капиталистами и рабочими, или коммунизм — это движение, которое направляет только борьбу пролетариата, или, что мы отрицаем, что общественные силы других классов (крестьянства, к примеру) с расовой и национальной ориентацией не имеют каких-либо исторических последствий, что дает право не рассматривать какой-либо из этих факторов при определении наших действий. Все ровно наоборот.

 

2. Представляя ход доисторической истории новым и оригинальным образом, исторический материализм занят не только рассмотрением, изучением или оценкой процессов, с помощью которых формируются семьи, группы, племена, расы и народы вплоть до образования наций и политических государств, но также показывает, что они привязаны к производительным силам и обусловлены ступенью их развития, и что они по этой причине иллюстрируют и подтверждают теорию экономического детерминизма.

 

Правда, что семья и орда — это формы, которые встречаются и у животных. Но даже среди наиболее эволюционно развитых из них, начинающих демонстрировать примеры коллективной организации с целью самосохранения, общей защиты и даже сбора и хранения пищевых продуктов, еще не встречается производительная деятельность, которая отличает (даже самое примитивное) человечество от животных. Поэтому лучше сказать, что человеческий вид отличает не знание или мысль, или частица божественного света, а его способность производить не только объекты потребления, но и объекты, предназначенные для последующего производства, такие как первые элементарные инструменты для охоты, рыбалки, сбора плодов и, позднее, аграрного и кустарного производства. Это первостепенная необходимость в организации производства инструментов – что и характеризует человечество – налагаются на необходимость дисциплинирования и регулирования процесса воспроизводства, замещая случайный характер сексуальных отношений формами, по сложности превосходящими формы животного царства. Прежде всего, на это проливается свет в классическом тексте Энгельса о происхождении семьи, на который мы много раз будем ссылаться, по крайней мере, это касается тесной связи между эволюцией семейных институтов и эволюцией форм производства, и даже их общей идентичности.

Охватывая период, предшествующий появлению социальных классов (цель всей нашей теоретической битвы — показать, что классы не вечны, что они имеют начало и будут иметь конец), марксистское видение хода истории таким образом, представляет собой единственное возможное объяснение, что опирается на материальные, научные основы и функции кланов, племен и рас, а также их совокупность в еще более сложных образованиях в следствие сложившихся физических условий, расширения производительных сил и технологий в коллективном использовании.

 

3. Появляясь на протяжении всей истории в различных обликах, народы и их великая вооруженная борьба сами по себе являются решающим фактором появления буржуазной и капиталистической социальной формы и ее распространения на весь мир. В свое время Маркс уделял столько же внимания борьбе и войнам, которые привели к формированию наций, сколько и социально-экономическим процессам. Учитывая, что доктрина и партия пролетариата существовали уже с 1848 года, Маркс не просто дал теоретическое объяснение этой борьбы в соответствии с экономическим детерминизмом, но и установил пределы и пространственно-временные условия для поддержки восстаний и войн за национальную независимость.

 

Как только организованные объединения народов и наций получили широкое развитие, и как только иерархические формы государства стали перекрывать эти объединения и их социальный динамизм, дифференцированный на касты и классы, расовый и национальный фактор стал протекать через исторические эпохи: рабство, синьоризм, феодализм, капитализм. В самом деле, как мы часто объясняли, и как это увидим во второй части этой работы, важность этого фактора в перечисленных эпохах не равноценна. В современную эпоху, которая стала началом и продолжением процесса, когда феодальная форма, характеризующаяся личной зависимостью и ограниченным, локализованным обменом, уступила место буржуазной форме, характеризующейся экономической зависимостью и формированием больших унитарных национальных рынков, выходящих на глобальный рынок, систематизация национальностей по расе, языку, традициям и культуре стала представлять собой фундаментальную силу в динамике истории. Это требование, которое Ленин подытожил в формуле «одна нация — одно государство», объяснив необходимость национальной борьбы и подчеркнув, что это не пролетарская или социалистическая, а буржуазная формула. То, что Ленин говорил о Восточной Европе до 1917 года, было аналогом знаменитых слов Маркса о всей Западной Европе (кроме Англии) с 1848 по 1871 год. Это по-прежнему актуально сегодня за пределами Европы для огромных населенных уголков мира, даже если этот процесс стимулируется и ускоряется мощью экономических и других обменов на глобальном уровне. Поэтому проблема формулирования нашей позиции по отношению к «отсталым» народам, неизбежно поднимающимся на борьбу за национальную независимость, является по-прежнему актуальной.

 

II. Оппортунизм в национальном вопросе

4. Диалектическая суть вопроса такова: союз рабочего класса и его партии с буржуазными слоями в вооруженной борьбе с антифеодальными революционными целями не должен рассматриваться как отказ от доктрины и политики классовой борьбы; однако даже в исторических ситуациях и географических областях, где такой союз необходим и неизбежен, стоит полностью поддерживать и даже отстаивать в максимальной степени теоретическую, политическую и программную критику тех целей и идеологий, за которые борются буржуазные и мелкобуржуазные элементы.

 

В третьей и заключительной части этого текста мы покажем, что, полностью поддерживая (например) независимость Польши или Ирландии, Маркс никогда не прекращал не только осуждать, но и с разрушительным сарказмом в полной мере атаковать идеалистический багаж буржуазных и мелкобуржуазных сторонников демократической справедливости и народной свободы.

Хотя для нас национальный рынок и централизованное капиталистическое государство — не более чем неизбежный переход к международной экономике без государства и без рынка, для этих великих жрецов демократии, которых Маркс высмеивал в лице Мадзини, Гарибальди, Кошута, Собеского и т.д., формирование демократических государств, представляет собой отправную точку для конца социальной борьбы. Они хотели создать однородное национальное государство, где начальство больше не будет являться внешним органом для эксплуатируемых рабочих. На самом деле в этот исторический момент борьба разворачивается в обратную сторону, и рабочий класс бросается в гражданскую войну против государства и своего «отечества». Именно во время революционных процессов и буржуазных национальных войн за формирование государств в Европе (и сегодня в Азии и Африке) этот момент все более приближается, и созревают упомянутые условия: в контексте крайне изменчивых событий этот постоянно меняющийся вопрос требуется в расшифровке.

 

5. Оппортунизм, измена, отречение и контрреволюционные и прокапиталистические действия сегодняшних сталинских псевдокоммунистов имеют в этой сфере, как и в более строго экономической и социальной сфере «внутренней» политики, двоякое значение. Они не только возвращают демократические требования и ценности обратно в моду — через открытые и прочные политические альянсы даже внутри развитого капиталистического Запада, где такие альянсы перестали иметь какое-либо оправдание с 1871 года — но и поощряют религиозное уважение масс к народной национально-патриотической идеологии, идентичной во всех отношениях идеологии их буржуазных союзников, оставаясь любезными с теми поборниками политики, безжалостно опровергаемых Марксом и Лениным, тем самым добросовестно выполняя задачу уничтожения любого классового сознания среди рабочих, испытывающих несчастье следовать за ними.

Признавая, что марксистская методология согласна – в конкретном историко–географическом контексте, совершенно отличном от Европы XX века – с участием трудящихся в национальных революционных союзах, ничто не оправдывает позор партий, которые под узурпированным именем коммунистов и социалистов претендуют сегодня на представительство трудящихся. Во время [Второй Мировой] войны, которая развязана развитыми западными странами — Францией, Англией, Америкой, Италией, Германией и Австрией — друг против друга, мы увидели, как российское государство и все стороны бывшего Третьего Коммунистического Интернационала последовательно объединились со всеми буржуазными государствами в борьбе, хотя вроде Наполеон III и Николай II давно исчезли с места событий. Создание таких союзов означало отказ от марксистских принципов, все предельно просто. Такие принципы выражены, с одной стороны, в «Воззвании» Первого Интернационала к Парижской коммуне в 1871 году, с другой стороны, в тезисах Ленина о войне 1914 года и о создании Третьего Интернационала. В первом случае Маркс объявил период истории закрытым и осудил навеки каждый союз с национальными армиями: «Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства едины суть!»[3]. Во втором случае Ленин установил, что как только начался этап всеобщих империалистических войн, политика национальных государств больше не имеет ничего общего с демократическими требованиями и национальной независимостью, и решительно осудил всех социал-предателей по обе стороны Рейна и Вислы[4].

Всякий пересмотр, который стремиться продлить названные предельные сроки 1871 и 1917 годов до 1939 и 1953 годов – не говоря уже о продлении этих временных границ до бесконечности – будет уступкой капитализму, отрицанием марксистского метода понимания истории во всей ее полноте, очищением объявленных переломных моментов в истории: 1848 – применительно к Европе, 1905 — к России. Более того, этот ревизионизм сталкивается с марксистским социально-экономическим анализом в целом, потому что он пытается ассимилировать недавние фашистские тоталитаризмы (и не только фашистские, на момент разделения Польши!) к феодальным пережиткам в нынешнюю эпоху.

Но измена марксистским принципам, прежде всего, завершается вторым аспектом предательств: тотальным отказом от критики «ценностей», характерных для буржуазной мысли, отказом, что возвышает мир без классов, но состоящий из автономных народных образований, свободных наций, независимых и мирных стран, в качестве завершающего этапа мучительного пути человечества. Действительно, в тот момент, когда заключение союзов с защитниками этой коррумпированной программы еще был вынужден, Маркс и Ленин упорно боролись за освобождение рабочего класса от культа отечества, нации, демократии, фетишей, которым поклоняются верховные жрецы буржуазного радикализма; в решающий момент, Маркс и Ленин знали, как всерьез порвать с ними, когда баланс сил позволял беспощадно остановить их распространение. Сегодняшние сталинисты являются новыми священниками этого культа и этих мифов: это не исторический пакт, который они хотели нарушить позднее, чем ожидалось; скорее это полное подчинение требованиям капиталистической буржуазии и обеспечение ей оптимальных условий для привилегий и власти.

Это подтверждает то, что мы уже продемонстрировали в экономической сфере, например, в нашем «Диалоге со Сталиным»: Россия сегодня — это государство, основанное на свершившейся капиталистической революции, патриотический флаг которого развевается над своим социальным рынком и представляет собой самый крайний милитаризм[5].

 

6. Было бы очень серьезной ошибкой не видеть или отрицать, что этнические и национальные факторы по-прежнему оказывают очень важное воздействие на сегодняшний мир. Среди задач, стоящих перед нами в настоящее время, — изучение исторических и географических границ, в рамках которых восстания за национальную независимость, связанные с социальной революцией против докапиталистических форм (азиатских, рабовладельческих и феодальных государств), а также фундамент современных типов национального государства по-прежнему представляют собой необходимое условие для движения к социализму (например, в Индии, Китае, Египте, Иране и др.)

Точные оценки различных ситуаций затруднены, с одной стороны, ксенофобией и порожденным в этих странах жестоким характером капиталистического колониализма, с другой стороны, широким распространением по всему миру производственных ресурсов и продуктов, достигающих самых отдаленных рынков. На глобальном уровне животрепещущий вопрос 1920-х годов (который был поставлен даже в бывшей Российской Империи) о политической и военной поддержке освободительных движений, народов Востока, остается актуальным.

Кто говорит, например, что отношения между промышленным капиталом и рабочим классом повсюду одинаковы, что в Бельгии, что в Сиаме [Таиланд], и что в обоих случаях борьба может возникнуть без влияния факторов расы и нации, тот явно не демонстрирует своего революционного радикализма, а попросту доказывает свое полное непонимание марксистского учения.

Отрезав от марксизма широту, глубину и сложность его анализа, нельзя завоевать право на осуждение и будущую победу над убогими подонками, отрекшимися от него.

 

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Воспроизводство вида и производительной экономики.
 
Два аспекта материальной основы исторического процесса

III. Труд и секс

1. Исторический материализм теряет всякий смысл, если считать сексуальный аппетит совершенно несвязанным с социальной экономикой, ошибочно исходя из того, что он индивидуален по своему характеру и принимает формы самовыражения, в конечном счете духовные и затухающие сами по себе, а также возникающие вне экономических отношений.

 

Если бы мы хотели направить нашу полемику на эту тему против скрытых и прямых противников марксизма, то нам следовало бы отнестись к огромному научному собранию трудов, то есть к сегодняшней прогнившей и упадочной официальной науке, с обычным скепсисом. Но, как это обычно бывает, мы больше обеспокоены теми течениями мысли – контрреволюционной природы – что провозглашают свою приверженность определенным аспектам марксизма, но в случае столкновения с фундаментальными вопросами человеческого сообщества утверждают о выходе за рамки марксизма.

Очевидно, что, установив иерархию ценностей в своем объяснении природы, верующие и идеалисты хотели бы поставить вопросы секса и любви на пьедестал и в сферу, стоящую намного выше сфер экономики, понимаемую в вульгарном смысле вроде удовлетворения потребности в пище и т.д. Если элемент, который возвышает вид homo sapiens и отличает его от других животных, это не физический эффект длительной эволюции в сложной среде материальных факторов, а скорее результат нематериальной частицы космического духа, то, очевидно, воспроизводство одного существа из другого, воспроизводство одного мыслящего мозга из другого, должно обязательно происходить в плоскости намного более благородной чем та, к которой относится наполнение своего желудка. Не забегая столь далеко, чтобы представить этот персональный дух как нечто нематериальное, если мы признаем, что добродетель или сила присутствует в динамике человеческой мысли, которая предшествует материи или существует вне материи, то механизм генерации индивидов, по этой логике, переносится в некое таинственное царство, в которой каждый индивид, как и его создатели, имеет неизменные способности, что существуют задолго до каких-либо контактов с физической природой и любым познанием.

Но диалектический материализм сам по себе не имеет оправданий, если он выдвигает идею, что экономическая инфраструктура, в чьих силах и законах мы ищем объяснение политической истории человечества, охватывает якобы только производство и потребление более или менее обширного ассортимента благ, необходимых для индивидуального существования, или что сфера экономической инфраструктуры ограничена материальными отношениями между индивидами, а нормы, правила и законы социальной жизни определяются взаимодействием сил между этими бесчисленными изолированными молекулами, в то время как полный набор жизненного удовлетворения исключен из материальных отношений. Для многих дилетантов — это удовлетворения, возникающие из сексуальной привлекательности или эстетических и интеллектуальных удовольствий. Такое представление о марксизме радикально неверно и представляет собой, на самом деле, худшие из распространённых сейчас антимарксистских понятий. Оно имплицитно и неумолимо возвращается не только к буржуазному идеализму, но даже, самым грубым образом, к индивидуализму, не менее существенному аспекту реакционной мысли, и тем самым продвигает биологическую или, скорее, психическую личность в качестве основной единицы.

Материальные факторы не «создают» правовую, политическую или философскую надстройку посредством процесса, происходящего на уровне каждого отдельного человека или даже через цепочку поколений отдельных лиц, которым затем остается создать «нормы» экономической субструктуры и ее культурного венчания (надстройки или суперструктуры). Материальный базис представляет собой систему физических факторов, которая охватывает всех и влияет на них вплоть до индивидуального поведения, и которая существует только в той мере, в какой эти люди составляют социальный вид; надстройка является продуктом этих основных условий, продуктом, который может быть определен и оценен с помощью анализа этих условий, независимо от тысячи и одного конкретного развития или тех незначительных различий, что могут существовать между одним человеком и другим.

Таким образом, вышеприведенная ошибка, ограничивающая область применения марксизма, является фундаментальным принципиальным заблуждением. Если для изучения причин исторических процессов, мы прибегаем, с одной стороны, к идеальным факторам, не имеющим отношения к физической природе, и, с другой стороны, к смехотворному превосходству отдельного гражданина, то значит, мы исключаем диалектический материализм из всякой области, и тогда нет возможности сделать какие-либо выводы, даже на уровне бухгалтерского учета мясника или булочника.

 

2. Кто отказывается от теоретической силы марксизма в сферах сексуальности и воспроизводства со всеми многочисленными последствиями, тот игнорирует фундаментальное противостояние между буржуазными и коммунистическими взглядами на экономику и тем самым одним махом откидывает могущественное доктринальное сооружение, возведенное Марксом на руинах капиталистических теорий. Для последних экономика представляет собой совокупность отношений, основанных на обмене товарами, включая рабочую силу, между двумя физическими лицами по взаимной выгоде; из этого они делают вывод, что никогда не было и никогда не могло быть экономики без обмена, без товаров и без собственности. Для нас, наоборот, экономика включает в себя весь огромный комплекс человеческой деятельности, со всем своим влиянием на природную среду; экономический детерминизм относится не только к эпохе частной собственности, но и ко всей истории вида.

 

Все марксисты признают следующие тезисы: частная собственность не вечна; она была неизвестна эпохе первобытного коммунизма, и мы движемся к эпохе социального коммунизма; семья и, прежде всего, моногамная семья не вечна, она появилась в поздней человеческой истории, и ей придется исчезнуть на более высоком уровне развития; государство не вечно, а, скорее, появилось на очень продвинутом этапе «цивилизации», и оно исчезнет вместе с классово-разделенным обществом, то есть с самими классами.

Каждое видение исторической практики, основанное на динамике отдельных лиц и делающее уступки, пусть даже ограниченные, их автономии, их инициативе, свободе, сознанию, свободной воле или другим похожим обманным путем, очевидно несовместимо с нашими истинами. Но эти истины можно доказать, только согласившись с тем, что определяющим фактором является кропотливый процесс, в котором человеческие сообщества организуются, чтобы приспособиться к трудностям и препятствиям в пространстве и времени их проживания, такой процесс происходит не через миллиарды случаев индивидуальной адаптации, а через разрешение проблемы, которая появляется все более и более исключительным способом, и что продолжает адаптацию вида, в целом, в сложившихся внешних условиях. Все это неумолимо ведет к численному росту вида, развалу препятствий, что разделяют его представителей, поразительному расширению технических средств, невозможности использования этих средств без организации бесчисленных индивидов в сообщества и т.д.

Для первобытных людей их социология может рассматриваться просто как проблемы питания, поскольку даже это минимальное требование больше не находится в пределах досягаемости индивидуальных усилий, как это происходит у животных. Но позднее социология стала охватывать общественное здоровье, репродукцию, евгенику (и завтра — ежегодное плановое деторождение).

 

IV. Индивид и вид

3. Содержание индивида, который ошибочно считается первичным двигателем событий, является не чем иным, как производным и вторичным проявлением сохранения и развития вида; вопреки традиционному мнению, оно ничего не обязано естественному или сверхъестественному промыслу или воздействию инстинкта или разума. Это особенно верно, когда мы рассматриваем социальный вид и развитое, сложное общество.

 

Может показаться очевидным, что если бы индивид был бессмертным, все вернулось бы к поддержанию личности, как фундамента и причины каждого явления. Но быть бессмертным означает быть неизменным, никогда не стареющим. Живой организм – и организм животного в первую очередь – напротив представляет собой значительную последовательность движений, циркуляции и метаболических реакций, которые вызывают неумолимые изменения. Он мутирует до самой маленькой клетки. На самом деле абсурдно представлять себе живое целое, которое постоянно заменяет свои потерянные элементы, но остается прежним; как будто это кристалл, погруженный в раствор собственного химически чистого твердого вещества, которое будет расти или уменьшаться под действием циклического изменения температуры или внешних давлений. Но если и говорить о жизни кристаллов (а сегодня и атома), то именно они могут рождаться, расти, уменьшаться, исчезать и даже множиться и размножаться.

Это может показаться банальным, но полезно продемонстрировать, что фетишистская вера многих (в том числе так называемых марксистов) в первенство индивидуальной биологии — всего лишь возврат к первым грубым убеждениям в бессмертии души. Этот буржуазный эгоизм вопиющим образом привил себя религиям, становясь еще более яростным презрением к жизни вида и привязанности к виду, ставя субъективного человека в этой фантастической форме в центр Вселенной в ущерб другим и утверждая бессмертие души.

Конечно, нет никакого удовольствия в мысли, что наши бедные тушки не задержатся на этой земле; те, кто не верит в загробную жизнь, поэтому ищут альтернативное утешение в интеллигентских иллюзиях – сегодня экзистенциалистских иллюзиях – что каждый человек обладает (или считает, что он обладает) уникальной и несмываемой отпечатком-идентичностью, даже если она выражена в пассивном участии в последней сезонной причуде, подобно овце в стаде, испытывая радость имитировать других простофиль и растяп. И в подобных иллюзиях звучит гимн, восхваляющий невыразимые высоты эмоций, чувственный восторг, художественную возвышенность и мозговой экстаз, все ощущения, которые можно только надеяться испытать в своей закрытой индивидуальной ячейке, тогда как на самом деле истина прямо противоположна этому обману.

Возвращаясь к материальным фактам, что появляются у нас под носом, очевидно, что каждый взрослый человек, обладающий здравым умом и телом, может производить, когда он полностью владеет своими способностями, нужными для ежедневного существования (вернемся к ситуации в совершенно примитивной экономике). Но само отсутствие безопасности каждого человека, живущего для себя, очень скоро привело бы к концу индивида (и вида, если бы он состоял из ряда стоящих бок о бок особей), если бы не поток размножения. В органической совокупности, индивиды, которые существуют сами по себе, немногочисленны: старики не способны много производить, а детей необходимо кормить так, чтобы завтра они могли трудиться. Какой-либо экономический цикл невообразим, и всякое экономическое уравнение невозможно, без взятия в расчет этих важных величин: возраст, трудоспособность, здоровье.

Для простоты мы могли бы написать экономические формулы для партеногенетического, бесполого человечества. Но нельзя подтвердить его существование. Поэтому у нас нет иного выбора, кроме как ввести половой фактор, поскольку размножение обеспечивается двумя разными полами, а в производстве возникает перерыв между беременностью и лактацией…

Только после интеграции этих факторов мы можем утверждать, что приняли во внимание все условия, которые формируют экономический «базис», экономическую «субструктуру» общества. Отказавшись навсегда от марионетки индивида, который никогда не смог изобрести средство для своего бессмертия или даже преодолеть надобность в размножении, и который становится все менее и менее на что-то способным, поскольку человечество продолжает свой великий прогресс, мы поймем бесконечный диапазон проявлений, сделанных видом, включая самые возвышенные выражения мысли.

Недавняя статья (Йоганесбург, Югграу) изложила теорию общей теории Карла Людвига фон Берталанффи, который стремился привести к синтезу два противоположных принципа витализма и механицизма[6]. Признав сквозь зубы, что материализм набирает силу в биологии, он выводит парадокс, что не так просто опровергнуть: один кролик не есть кролик; только два кролика могут быть кроликами. Благословенный индивид, теперь ты изгнан из своей последней линии обороны, из царства Онана[7]! Таким образом, абсурдно понимать экономику без учета размножения вида. Мы уже знаем это из наших классических текстов. С первых же строк предисловия к «Происхождению семьи, частной собственности и государства», Энгельс выражает один из краеугольных камней марксизма:

«Согласно материалистическому пониманию, определяющим моментом в истории является в конечном счете производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно, опять-таки, бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств к жизни: предметов питания, одежды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство самого человека, продолжение рода. Общественные порядки, при которых живут люди определенной исторической эпохи и определенной страны, обусловливаются обоими видами производства: ступенью развития, с одной стороны — труда, с другой — семьи».

С тех пор, как теория была впервые выдвинута, материалистическое толкование истории охватило не только степень развития технологии и производительного труда, но и «производство производителей», иными словами, сексуальность, и придало им равное значение. Маркс говорит, что рабочий класс является основной производительной силой. Поэтому важно понимать, как рабочий класс воспроизводит себя, и как он производит и воспроизводит товары, богатство и капитал. В Древнем Риме наемный работник, которому ничего не принадлежало, был официально определен не как рабочий, а как пролетарий, у которого нет иного богатства, кроме своего потомства (proles). Его отличительная функция заключалась не в том, чтобы дать обществу и правящим классам продукт своего ручного труда, а в том, чтобы произвести завтрашних рабочих без контроля или ограничений в своей грубой нише.

Сегодняшняя мелкая буржуазия – в своей пустоголовости – воображает, что эта вторая функция должна быть столь же сладкой, насколько первая горька. Мелкая буржуазия столь же по-свински филистерская, что и крупная буржуазия; но у нее нет средств, чтобы противостоять власти последней, за исключением того, что она по-разному дает волю своему бессилию.

 

4. Как первые общины организовывались для продуктивного труда с помощью элементарных технологий, так же они организовались с целью спаривания и продолжения рода, и, кроме того, воспитания и защиты детей. Две формы находятся в непрерывной связи и, следовательно, семья в своих различных формах – тоже производственное отношение, что меняется в зависимости от различных окружающих сред и имеющихся производительных сил.

 

В этом докладе мы не можем перечислить каждый этап дикости и варварства, пережитый человечеством, что характеризуется природными ресурсами и объединениями семей; по этому вопросу мы отсылаем к блестящему исследованию Энгельса по этому вопросу.

Живя на деревьях и питаясь плодами, человек впервые открыл для себя рыбалку и огонь и научился ходить по берегам и рекам так, что начали встречаться разные ветви вида. Затем пришла охота с открытием первого оружия и в эпоху варварства сначала появилось одомашнивание животных, затем земледелие, которое ознаменовало переход от кочевой к оседлой жизни. Соответствующие сексуальные формы еще не были моногамными и даже полигамными; им предшествовал матриархат, в которых мать обладала моральной и социальной значимостью, и в которых мужчины и женщины и самки одного рода (gens) по-разному объединялись друг с другом в целях воспроизводства – как подтвердил Льюис Г. Морган на примере индейцев Америки (хотя, когда их обнаружили белые, они уже стали моногамными и отличали мать от своих теток, но продолжали называть своих отцов дядями). Эти группы братьев и сестер, в которых не было сформированных органов власти и деления собственности и земли.

Можно сказать, что одной из особенностей высших видов животных является наличие эмбриональной организации с целью воспитания и защиты новорожденного – характерная черта, рожденная инстинктом. Но рациональное животное, человек организовался вокруг экономической производства, с наличием инстинкта, продолжавшим править в сфере сексуальной и семейной привязанности. Если бы здесь правил истинный интеллект, который обычно считается заменой инстинкту и его исключением, то он имел бы равнозначную роль наряду с инстинктом. Но на самом деле это чистая метафизика. Вы можете найти хорошее определение инстинкта в книге Мориса Томаса, написанной в 1952 году[8] (если мы ссылаемся на недавние специализированные исследования, то только чтобы продемонстрировать, что данные, предоставленные Энгельсом или Морганом, революционерами, преследуемыми буржуазной культурой, не были «обновлены» и не стали «устаревшими» недавней научной литературой): инстинкт — это наследуемое знание плана жизни вида. В процессе эволюции и естественного отбора – который, как мы можем признать в животном мире, является результатом столкновения особей как таковых с окружающей средой, только физически и физиологически – инстинкт определяет общее поведение для всех членов вида, в частности в репродуктивной области. Любой согласится с тем, что такое поведение является автоматическим, «несознательным» и «нерациональным». Понятно, что это поведение передается через наследственные средства, как и все морфологические и структурные характеристики организма, и что механизм передачи закреплен (этот момент еще несколько неясен в науке) на уровне генов (а не гениев, господа индивидуалисты!) и других репродуктивных и герминативных клеток и жидкостей.

Этот механизм, который присутствует в каждом человеке, обеспечивает только минимум базовых норм для элементарного плана жизни, чтобы справиться с трудностями, связанными с окружающей средой.

В социальных видах совместный труд, даже примитивный, идет гораздо дальше. Он проходит по многим другим привычкам и дисциплинам, которые служат социальными нормами. Для буржуа и идеалиста отличие человека от животных — это разум и совесть, которые являются основой для свободы действий. Отсюда возникает свободная воля верующего, личная свобода рационалиста и многое другое. Для нас, напротив, речь не идет о наделении индивида дополнительной силой, мыслью и духом, что переворачивают все факты, вроде предполагаемого принципа жизни схожего с механической физикой. С другой стороны, мы добавляем дополнительную силу, рожденную исключительно из необходимости социального производства, которое накладывает самые сложные нормы и дисциплины; эта необходимость, которая вытесняет из технической сферы инстинкт, способный управлять людьми, также как вытесняет его из сексуальной сферы. Не индивид развил и облагородил вид, а жизнь вида развила индивида и подтолкнула его к новой динамике и к более возвышенным сферам.

Примитивное и звериное можно найти и в индивиде. Но всякое развитое, сложное и упорядоченное берет начало не в автоматическом плане жизни, а в организованном и организуемом, в коллективной жизни, и сначала оно рождается вне мозгов людей, и прежде чем попасть туда по сложным маршрутам, оно должно возникнуть в их условиях. Когда мы говорим — вне всякого идеализма — о мыслях, знаниях, науке, мы понимаем под этим продукты социальной жизни: индивиды без исключения являются не донорами, а бенефициарами, и в нашем современном обществе они остаются паразитами.

В самом начале и с самого начала экономическая организация и сексуальная организация были тесно связаны в жизни общающихся людей. Это легко читается под завесой всех религиозных мифов, и для марксизма таковые не являются необоснованными фантазиями и пустыми глупостями, что должны быть отвергнуты (как это делают буржуазные вольнодумцы), а скорее рассматриваются как первые разработки коллективного знания, что необходимо интерпретировать.

В книге Бытия (книга II, стихи 19 и 20), еще до сотворения Евы и изгнания из Эдемского сада (где Адам и Ева могли жить в вечном одиночестве, даже в своем физическом состоянии без особых усилий собирая плоды пищи, а не науки), Бог создает все виды животных из почвы и преподносит их Адаму, который учится называть их именами. Текст объясняет эту процедуру: Adoe vero non inveniebatur adjutor similis ejus. Это означает, что Адам на данный момент не имеет адъютора (помощника) своего вида. Ева дана ему, но не для труда или продолжения рода. Видимо, они могли сделать животных своими помощниками. Но после того, как они совершают свою серьезную ошибку, послушавшись хитрого змея, Бог меняет судьбу человечества. Только за пределами Эдема Ева «познала» своего спутника. Она рожает ему детей с болью, а он работает в поте лица своего. Таким образом, даже в этих вековых мифических учениях производство и воспроизводство рождаются вместе. Адам приручает животных, но только тяжелым трудом, однако он получает адъюторов, работников того же вида, как и он, той же плоти.

Вуаля! Неизменный, вневременной человек сразу впал в небытие; лишенный горького и возвышенного хлеба знаний, он груб, выброшен из мест вечной праздности, навсегда выдавлен из жизни без труда, любви и науки, но это человек, которого современные идиотские псевдоматериалисты хотели бы повторно возвеличить.

На его месте рождается вид существа, который думает, потому что он трудится вместе со своими адъюторами, своими соседями, своими братьями.

 

V. Биологическая наследственность и социальные традиции

5. С самого начала существования человеческого общества поведение членов группы стало единообразным в рамках коллективных практик и функций, необходимых как для производства, так и для полового размножения; они приняли форму церемоний, праздников и обрядов религиозного характера. Этот первый механизм коллективной жизни следовал неписаным правилам, которые не были ни навязаны, ни нарушены; это было не врожденным или привитым представлением об общительности или морали, присущей животному-человеку, а скорее детерминистическим эффектом эволюции методов труда.

История первых обычаев и традиций, предшествовавшая писаным конституциям и предписывающему закону, которая подтвердилась жизнью диких племен во время их первых контактов с белым человеком, может быть понята только на основе аналогичных критериев. Сезонность их фестивалей явно связана с сезонностью их труда — вспашка, посев и сбор урожая. Сперва время для любви и зачатия человеческого вида было также сезонным. Более поздняя эволюция сделает его, вопреки происходящему в животном мире, постоянным требованием. Писатели, принявшие белую культуру, описывали фестивали сексуального характера среди народов Африки. Каждый год совершеннолетние подростки освобождались от тугих повязок, стягивающих их гениталии сразу после рождения, за этой жестокой операцией, проводимой шаманами, следовала сексуальная оргия в пьянящей и шумной атмосфере. Но очевидно, что эти обряды были призваны сохранить плодовитость расы в сложных условиях, что при отсутствии какого-либо контроля привело бы к вырождению и импотенции; но, возможно, в «Отчётах Кинси» есть гораздо более отвратительные вещи в поведении двух полов в эпоху капитала.

Марксизм уже давно подтвердил, что деторождение и производство шагают вместе, о чем свидетельствует, например, прекрасный отрывок, в котором Энгельс вспоминает, что Карл Великий хотел улучшить сельское хозяйство, которое было тогда в совершенно упадочном состоянии, основав не колхозы, а императорские фермы. Управляемые монастырями, эти хозяйства, как и все подобные инициативы в Средние века, потерпели неудачу: однополое и бесплодное поместье не может удовлетворить потребности активного производства. Так, например, Устав Святого Бенедикта читается как коммунистический закон[9]: труд строго навязан, а личное присвоение какого-либо товара или продукта запрещено, даже любой способ потребления обращается к коммунальному столу. Но такая организация, неспособная воспроизводить свое членство из-за целомудрия и стерильности, оставалась вне жизни и истории. Сравнительное исследование ранних регламентов орденов монахов и монахинь может пролить свет на проблему слабого уровня производства по сравнению с потреблением в Средневековье; это могло бы объяснить некоторые смелые и замечательные идеи Святого Франциска и Святой Клары Ассизской, которые стремились не к умерщвлению ради спасения души, а к социальной реформе для лучшего питания истощенных тел обездоленных классов.

 

6. Передача норм производственной технологий из поколения в поколение, со временем все более богатой и сложной, в различных областях рыболовства, охоты, животноводства и земледелия, норм, адаптированных к поведению здоровых взрослых, молодых, старых, будущих и воспитывающих детей матерей и пар, объединенных для продолжения рода, происходит по двойному пути, с одной стороны, органическому, а с другой, социальному. На первом пути наследственные отпечатки от потомства к потомству передают склонности и физические адаптации с индивидуальными вариациями второстепенного значения. На втором пути, постепенно растущей важности, из поколения в поколение передаются ресурсы группы; этот экстрафизиологический маршрут не менее материален, чем первый; он одинаков для всех и состоит из всех видов «оборудования» и «инструментов», которыми сообщество сумело себя обеспечить.

Мы продемонстрировали в наших текстах «Нитей времени», что до открытия более удобных средств массовой информации, таких как письмо, памятники, а затем печать и т.д., необходимо было максимально использовать индивидуальную память, воспоминания, сформированные общими коллективными формами[10]. Начиная с первых материнских упреков и заканчивая коллективными декламациями, члены группы принимали участие в беседах на обязательные актуальные темы, повторяемые до скукоты стариками. Пение и музыка помогали развитию памяти; сначала знания передавались в стихах, а не в прозе. Если бы мы продолжили в том же духе сегодня, то значительная часть «науки» современной капиталистической цивилизации могла бы циркулировать только как ужасная какофония!

Продолжение этого обезличенного и коллективного наследия людских групп из века в век требует более систематической формы презентации. Но уже сейчас становится ясно, что чем больше усиливается этот механизм, тем меньше он покоится в голове индивида; все члены группы стремятся к общему уровню. Великий индивид, почти всегда знакомый нам по легендам, становится все более бесполезным, потому что он становится все более и более неспособным применять крупное орудие или быстро умножать его (робот скоро станет самым умным гражданином этого глупого буржуазного мира и, по мнению некоторых, станет правящим диктатором огромных стран).

Во всяком случае, социальная сила все больше и больше набирает органическую силу, которая во всех случаях является основой силы индивидуального духа. В этом контексте мы можем привести недавнее и интересное цитату из книги Валлона[11]. Критикуя механистический материализм (буржуазной эпохи, то есть зараженный посредничеством индивида), автор описывает системы коммуникации между людьми в обществе и цитирует Маркса, как мы увидим далее в разделе о языке. В своем исследовании он фиксирует, в юридических терминах, провал идеализма, в частности в его нынешней экзистенциальной форме: «идеализм не был доволен ограничением реальности в пределах образа (в нашем сознании). Он также ограничил образ того, что он считает реальностью». Затем, рассмотрев различные современные концепции, он приходит к мудрому выводу:

«Между органическими впечатлениями и психическими образами не перестают появляться акции и реакции, что свидетельствуют о пустоте тех различий, что проводятся различными философскими системами между материей и мыслью, существованием и разумом, телом и духом».

Подобные исследования показывают, что марксистский метод дал бесценной (или не расцененной как контрабанда) науке 100 лет форы.

 

VI. Природные факторы и историческое развитие

7. Условия жизни первых gens человека, коммунистических общин, развивались очень медленно, и из-за разнообразия природных условий (тип почвы и геологические явления, географическое положение, высота, водные потоки, близость к морю или отдаленность, климатические условия, флора, фауна и т.д.) ритм развития сильно разнился. В зависимости от переменных циклов они переходили от кочевой жизни странствующих орд к расселению, сокращая количество незанятых земель, встречаясь и контактируя с племенами из других земель (иногда даже участвуя в конфликте), что приводило к вторжениям и, наконец, порабощению одной группы другой, что было одной из первоначальных причин разделения древних эгалитарных обществ на различные социальные классы.

Энгельс напоминает, что первые родовые союзы (gens) не допускали ни порабощения, ни экзогамии; победа одного рода над другим приносила с собой безжалостное и полное уничтожение завоеванной группы. Необходимо избегать приема слишком большого числа работников в пределах ограниченной области и нарушения сексуальной и репродуктивной дисциплины — двух аспектов, которые постоянно взаимосвязаны в процессе социального развития. Позже отношения между группами стали более сложными, скрещивания и слияния стали более частыми, особенно в плодородных и умеренных странах, где появились первые великие поселения. Но в этой первой части обзора мы остановимся на доисторическом периоде. Энгельс подчеркивает прогресс в развитии производства, которое происходит с использованием животных не только в качестве пищи для людей, но и в качестве рабочей силы, подчеркивая важность природной среды в самом широком смысле этого термина. Несмотря на то, что в Евразии имелись все виды животных, способные к одомашниванию, в Америке существовал практически только один вид, крупный тип скота, лама (все остальные виды были интродуцированы и акклиматизированы там в другие разные исторические эпохи). В результате, люди этого континента испытали «замедление» в своем социальном развитии по сравнению с народами древнего континента. После открытия Христофора Колумба верующие объясняли это, говоря, что искупление не было распространено на эту часть планеты, и что дыхание Вечного Духа не снизошло на головы этих жителей. Очевидно, что причина несколько другая, если толковать вещи не отсутствием высшего существа, а скорее отсутствием нескольких видов животных.

Однако божественное объяснение устраивало благочестивых христианских колонистов, которые истребляли индейцев-аборигенов как диких животных и заменяли их чернокожими африканцами, которых они превращали в рабов, добившись тем самым этнической революции, последствия которой будут понятны гораздо позже.

 

VII. Предыстория и язык

8. Можно сказать, в самом общем плане, что переход от расового к национальному фактору соответствует переходу от предыстории к истории. Под нацией мы понимаем комплекс, в котором этническая принадлежность является лишь одним аспектом, к тому же редко доминирующим. Поэтому прежде чем анализировать историческое значение национального фактора, мы должны рассмотреть другие аспекты, дополняющие расовый фактор, и прежде всего язык. Нельзя объяснить происхождение языков и речи, не начав с материальных характеристик, относящихся к окружающей среде и организации производства. Язык человека является одним из средств производства.

Мы видели, с одной стороны, что существует тесная связь между узами кровного братства в первых племенах и началом социального производства с использованием определенного набора инструментов, а с другой стороны, что отношения между человеческой группой и природной средой преобладают над индивидуальными инициативами и тенденциями. Это и есть основа исторического материализма, о чем свидетельствуют два текста, написанные с интервалом в полвека. Маркс действительно писал в своих тезисах о Фейербахе (1845): «Но сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений». Под социальными отношениями мы, марксисты, понимаем расу, физическую среду, инструменты и организацию данной группы.

В письме 1894 года к Боргиусу, которое мы часто уже упоминали в целях борьбы с предубеждением в отношении роли отдельных «великих людей» в истории, Энгельс ответил на следующий вопрос: какую роль играет расовый фактор (см. пункт 2), и какую роль исторические личности играют с позиции материалистического взгляда на историю Маркса и Энгельса? Энгельс, разобравшись с первым пунктом своего корреспондента (Боргиус явно думал прежде всего о Наполеоне) и без малейших колебаний сбив индивида с победного пьедестала, далее провел всего один удар, чтобы справиться со значением расы: «Раса же сама является экономическим фактором».

Ничтожества от буржуазной псевдокультуры хихикают, когда человек возвращается к выделению необъятной дуги, начиная от первых принципов и к конечному результату, подобно тому, как например, сильно и упорно католическая школа объясняет престижный курс, идущий от изначального хаоса к вечному блаженству существ природы.

Первые группы были строго кровными родственниками и одновременно формировали семейные и рабочие группы. Их «экономика» — это реакция всех на природную среду, и все отношения идентичны: нет личной собственности, нет социальных классов, нет политической власти, нет государства.

Не посыпая головы пеплом и не веря, что человечество должно смыть свои пятна, мы, находясь вне метафизики и мистики, принимаем, что смешение крови, разделение труда, разделение общества на классы, государство и гражданская война возникают тысячами разных способов. Но то, что лежит в конце дуги: общее и уже неразборчивое этническое смешение, производственные технологии вмешательства в среду планетарного масштаба и конец любой расовой и социальной дискриминации: это возобновленная коммунистическая экономика; это конец, на глобальном уровне, индивидуальной собственности, что породила переходные культы с помощью своих чудовищных фетишей: личность, семья, отечество.

Но в начале, что характеризует народ, так это его экономика и степень развития его производственных технологий, наряду с его этнической принадлежностью.

Самые последние исследования, касающиеся предыстории, привели к тому, что наука о происхождении человека признала несколько отправных точек появления людей на земле и эволюции других видов. Уже нельзя говорить ни о «генеалогическом дереве» всего человечества, ни даже о разных ветвях на этом «дереве». Исследование Этьена Патте (факультет естественных наук, Пуатье, 1953 год)[12] очень эффективно подчеркивает неадекватность этого традиционного образа: в обычном дереве разделение между двумя ветвями, большими или маленькими, так сказать, является окончательным, так как в целом они никогда не объединяются в одну ветвь. Напротив, человеческий вид представляет собой неразрывную сеть, различные ветви которой постоянно пересекаются. В трех поколениях, то есть в столетии, у каждого из нас было, без отношений с родителями, восемь прадедов; но за тысячу лет, которые сделали бы миллиард предков, и в течение 600 000 лет, что соответствует вероятному возрасту вида, число достигнет астрономических цифр с тысячами нулей. Таким образом, это сеть, а не дерево. И действительно, в демографической статистике современных людей очень мало представителей чистых этнических типов. Из этого четкого определения человечества в качестве «sungameion», греческого слова для обозначения ансамбля, в котором во всех смыслах происходит перекрестное оплодотворение, слово «gameo» охватывает как половой акт, так и брачный обряд. Поэтому мы возвращаемся к несколько упрощенной формуле: взаимное оплодотворение видов (почти) неплодотворно, а взаимное оплодотворение рас приносит детей.

Позиция римского Папы по этому вопросу понятна. Отвергая любую идею расовых меньшинств, которая является прогрессивной с исторической точки зрения, он утверждает, что можно говорить о расах животных, но не людей. Несмотря на его желание взять на вооружение последние научные открытия и выводы, которые во всем остальном часто довольно хорошо сходятся с католической догмой, он не может отказаться от генеалогического древа Библии, начинающегося с Адама (даже если это, в философской схеме вещей, больше иудейская теория, чем католическая).

Тем не менее, другие авторы с ярко выраженной антиматериалистической позицией могут лишь отвергнуть старое различие между антропологическим и историографическим подходами, согласно которой первый метод должен установить факты, в то время как второй находит их готовыми и, прежде всего, упорядоченными хронологически. Никто не может сомневаться в том, что Цезарь жил до Наполеона, но намного сложнее найти доказательства, что подтверждают, кто появился раньше, неандерталец-человек или проконсул, то есть человекообразная обезьяна.

Напротив, сила материалистического метода, применяемого к фактам, доказанным исследованиями, легко устанавливает синтез между этими двумя подходами, даже если раса была фактически более решающим экономическим фактором среди доисторических gens, то нация, гораздо более сложная сущность, — в современном мире.

Только следуя этому методу, вы можете дать языку его истинное место и функцию. Поначалу только небольшие группы кровных братьев говорили на одном языке для сотрудничества между собой и без какой-либо связи с другими группами, за исключением вооруженных конфликтов: сегодня целые народы, занимающие огромные территории, говорят на одном языке.

В начале группы, которые имели одинаковое фонетическое выражение, также имели общие правила воспроизводства, технологии и способности производить предметы первой необходимости для материальной жизни.

С уверенностью сказать, что использование звуков для общения уже можно наблюдать среди различных видов животных. Но есть огромная разница между модуляциями, такими как излучаемые голосовыми органами животных одного вида (органы, структура и функционирование которых передаются чисто физиологическим способом) и формированием языка, охватывающего цельный и сложный ансамбль слов. Первоначально слово, по-видимому, не указывало на человека, говорящего или слушающего, на человека противоположного пола или на часть тела, или на свет, тьму, землю, воду, пищу или опасность. Язык, выраженный в словах, рождался наряду с работой с инструментами, производством предметов потребления, что требовало от людей совместной работы.

 

VIII. Общественный труд и речь

9. Каждая коллективная деятельность человека, направленная на достижение продуктивных целей, в самом широком смысле этого термина, требует системы коммуникации между работниками для успешного сотрудничества. Начиная с простого усилия, необходимого, чтобы поймать добычу или защитить себя, требующего инстинктивных предпосылок, будет достаточно сильно мотивированного животного крика; когда выбор момента, места и средств действия (примитивный инструмент, оружие и т. д.) становится незаменимым, рождается речь, в течение очень длинной серии неудачных попыток и исправлений. Этот процесс прямо противоположен тому, что представляют себе идеалисты: для них новатор исследовал бы в своем мозгу новую технологию, никогда не видя ее, затем объяснил бы ее устно, а затем направил бы ее на выполнение. Для них порядок таков: мысль, речь, действие. Для нас все в точности до наоборот.

 

Реальное свидетельство естественного процесса вмешательства языка можно найти в библейском мифе о знаменитой Вавилонской башне. Здесь мы уже находимся в реальном государстве огромной силы с грозными армиями и большим числом пленных и подневольных работников. Оно проводит колоссальные работы, особенно в своей столице (технологическая мощь вавилонян, не только в строительстве, но и в речной гидравлике и других областях, что подтверждается историей). Согласно сюжету, эта великая держава хочет построить башню такой высоты, чтобы прикоснуться к небу (это типичный классический миф о человеческой самонадеянности, побежденной божеством, как в мифах о Прометее, укравшем огонь, или полете Дедала и т.д.). Бесчисленное множество рабочих, мастеров и архитекторов самого разного и далекого происхождения перестают говорить на одном языке и не могут понять друг друга. Реализация проектов и чертежей хаотична и противоречива, а построение, достигнув определенной высоты, рушится в результате ошибок из-за языковой путаницы, поэтому строители либо были раздавлены, либо разбежались, пав жертвами наказания богов.

Скрытый смысл этой истории в том, что вы не можете ничего построить без общего языка; камней, оружия, молотков и кирки недостаточно, если у вас нет другого инструмента производства: общего языка, лексикона, ансамбля общих формул, известных всем. Такую же легенду можно встретить и среди дикарей Центральной Африки: только в этом случае башня была деревянной и предназначалась для достижения Луны. Теперь, когда мы все говорим «американское» строительство, то имеем в виду ветерок, поднимающий небоскребы, довольно смешные по сравнению с гениальными башнями варваров и дикарей.

Поэтому в десятый раз повторенное марксистское определение — язык является одним из средств производства. В этом нет никаких сомнений. В своем недавнем вышеприведенном исследовании основных доктрин Валлон не может не сослаться на ту доктрину, которой следуем мы, — «согласно Марксу, язык связан с производством человеком инструментов и объектов с определенными свойствами». Автор выбирает две авторитетные цитаты из Маркса; первая исходит из «Немецкой идеологии»: «[люди] начинают отличать себя от животных, как только начинают производить необходимые им средства к жизни». Второй из Энгельса в «Диалектике природы»: «Сначала труд, а затем и рядом с ним членораздельная речь явились самыми главными стимулами, под влиянием которых мозг обезьян мог постепенно превратиться в человеческий мозг». Когда Энгельс писал это, он не знал о находках, на которые ссылаются даже полностью идеалистические авторы, несмотря на свои убеждения (см. Karl Saller, Leitfaden der Anthropologie, 1930).

Сегодня человеческий мозг имеет объем 1400 см3 (как у гениев, так и у простаков вроде нас). Давным-давно, в эпоху пекинского человека (Sinanthropus pekinensis) и яванского человека (Pithecanthropus erectus) мозг был объемом 1000 см3 и выясняется, что наш предок уже имел элементарные понятия о магии, хоронил мертвых (хотя и был довольно часто каннибалом), значительно раньше приручил огонь и использовал разнообразную посуду: чашки для питья, сделанные из черепов животных, каменные приборы и т.д. Но открытия, сделанные в Южной Африке, в частности, идут гораздо дальше: 600000 лет назад (эту цифру приводит Валлон) еще один из наших предков, который имел мозг просто 500 см3, но уже пользовался огнем, занимался охотой и ели вареное мясо животных, был прямоходящим, как мы и, в качестве единственной коррекции фактов, приводимых Энгельсом (в 1884 году), выяснилось, что он не жил на деревьях, как и его близкий родственник австралопитек, а отважно боролся против свирепых животных уже на земле.

Интересно, что автор только что приведенного нами исследования, озадачен фактами, бьющими его твердыню о фундаментальные положения материалистической теории, ищет в психологии лекарство от антропологии, наконец, рыдает над останками индивида, вознесенного таинственным экстраорганическим вдохновением и который в нашу современную эпоху избыточного населения и механизации потерял себя в массе, перестав быть человеком. Но кто из них более человечен? Симпатичный питекантроп с его мозгом 500 см3 (не путать с 500 см3 объема двигателя итальянского автомобиля Fiat 500!) или ученый с 1.400 см3, который гоняется за бабочками под Аркой Тита, чтобы создать жалкое уравнение: официальная наука + идеализм = отчаяние?

 

XIX. Экономическая субструктура и надстройка

10. Таким образом, понятие «экономической субструктуры» в данном человеческом обществе выходит далеко за пределы, которые дает ему поверхностное толкование, согласно которому этот базис включает исключительно вознаграждение за труд и обмен товарами. Он охватывает весь спектр форм воспроизводства вида — то есть не только семейные институты, но и технологические ресурсы, оборудование, инструменты любого рода, не забывая при этом, если не ограничивать компонентную технологию простой инвентаризацией осязаемых материалов, о всех механизмах, которые использует общество для передачи своих «технических ноу-хау» из поколения в поколение. В этом смысле базис включает в себя следующие общие сети коммуникаций: разговорный язык, письмо, пение, музыка, графическое искусство, печать. Все они были созданы для передачи знаний о производственных технологиях. Для марксизма литература, поэзия и наука сами по себе являются высшими и дифференцированными формами инструментов производства и возникают для того, чтобы реагировать на все те же потребности общественной жизни, непосредственные и опосредованные.

В связи с этим перед пролетарским движением предстают некоторые вопросы интерпретации исторического материализма: что, в частности, представляют собой социальные явления, которые конкретно составляют «производственную базу», или, иными словами, экономические условия, требующие объяснения идеологических и политических надстроек, характерных для данного исторического общества?

Хорошо известно, что для марксизма общество не развивается медленно и постепенно, а внезапно переходит из одного периода в другой, каждый из которых характеризуется различными формами производства и социальных отношений. Эти мутации изменяют как производственную базу, так и надстройку. Чтобы объяснить эту идею, мы часто возвращаемся к классическим текстам, как для помещения различных формул и концепций в надлежащий контекст, так и для уточнения резко происходящих перемен при революционном кризисе.

В вышеупомянутых письмах, разъясняющих предмет молодым ученым марксизма, Энгельс настаивает на взаимных отношениях между базисом и надстройкой: например, политическое государство данного класса является надстройкой по преимуществу, но оно, в свою очередь, вмешивается в экономическую субструктуру, например, с помощью защитных пошлин, налогов и т.д.

Позднее, во времена Ленина, было особенно важно прояснить процесс классовой революции. Государство, политическая власть — это надстройка, которая изящно разрушается самым изысканным квазимгновенным образом, уступая место аналогичной, но противоположной структуре. Но отношения, которые управляют производственной экономикой, не трансформируются с той же скоростью, хотя именно противоречие между производственными отношениями и развитием новых производительных сил движут революцией в первую очередь. Наемный труд, меркантилизм и другое не исчезнут в одночасье. Что касается других аспектов надстройки, то некоторые из них более устойчивы и переживут породившую их экономическую субструктуру (например, капитализм): это традиционные идеологии, которые остались позади, даже в сердце победоносного революционного класса, после долгого периода порабощения, господствующего ранее. К примеру, закон будет быстро преобразован как в его письменной форме, так и в его применении, тогда как такие надстройки, как религиозные верования, исчезают гораздо медленнее.

Мы часто упоминаем содержательное предисловие «К критике политической экономии» Маркса 1859 года. Здесь не помешает остановиться, прежде чем продолжить изучение языка.

Материальные производительные силы общества, находящиеся на разных этапах развития, это физическая рабочая сила человека, применяемые им устройства и инструменты, плодородие обрабатываемых земель, машины, что добавляют механической и физической энергии к физической силе человека, короче, все методы в общественной диспозиции, которые позволяют применять ручные и механические силы, земли и материалов.

Производственные отношения в любом конкретном обществе являются теми отношениями, которые необходимы людям «в общественном производстве своей жизни», когда «люди вступают в определённые, необходимые, от их воли не зависящие отношения». В общем смысле эти производственные отношения отличаются свободой или запретом занимать землю для ее обработки, использовать инструменты, машины или промышленные товары или распоряжаться продуктами труда для потребления, транспортировки или распределения. Здесь можно привести конкретные формы производственных отношений: рабство, крепостничество, наемный труд, торговля, помещичье хозяйство, промышленное предприятие. Если сделать акцент на правовом аспекте, а не на экономическом, то можно в равной степени сказать, что производственными отношениями являются собственнические отношения или, опять-таки, согласно некоторым текстам, формы собственности применительно к земле, рабам, продукту крепостного труда, товарам, фабрикам и машинам и т.д. Эта совокупность отношений составляет экономическую структуру или базис общества.

Существенной динамической идеей здесь является контраст между силами производства, достигшими определенного уровня эволюции и развития, и отношениями производства или собственности, вкратце социальными отношениями (все эти формулы эквивалентны).

Надстройка (суперструктура), т.е. то, что следует из, то, что накладывается на лежащую в основе экономическую структуру, для Маркса — это в основном правовая или политическая система, специфическая для данного общества, то есть конституционные тексты, законы, магистратура, вооруженные силы, центральная власть. Эта надстройка всегда имеет материальный, конкретный аспект. Но Маркс проводит тщательное различие между материальным преобразованием в производственных отношениях, в юридических и собственнических отношениях и в конечном итоге во власти, и переходом в «сознании» времени и победоносного класса. До сих пор это «сознание» является производной от производной, надстройкой над надстройкой, которая составляет переменчивую область общественного мнения, идеологии, философии, искусства и в определенной степени (если это не нормативная практика) религии.

Способы производства, Produktionsweisen (термин формы производства лучше зарезервировать для более ограниченного термина форм собственности), можно обозначить как «прогрессивные эпохи экономической общественной формации», это азиатская, античная, феодальная, буржуазная, как вспоминает Маркс в общих чертах.

Возьмем пример буржуазной революции во Франции. Производительные силы: сельское хозяйство с крепостными крестьянами, ремесленниками и их мастерскими в городах, расширение мануфактур и фабрик и их рабочей силы. Традиционные производственные отношения (или формы собственности): крепостные крестьяне, прикрепленные к земле феодала и те, кто возделывает землю; корпоративная кабала для ремесленных торгов. Правовая и политическая надстройка: власть дворянства и церкви, абсолютная монархия. Идеологическая надстройка: власть по божественному праву, католицизм и др. Способ производства: феодализм.

Революционная трансформация проявляется сразу, в качестве перехода власти от дворян и священников к буржуазии. Выборная парламентская демократия — это новая правовая и политическая надстройка. Упраздняемые производственные отношения: крепостное право и ремесленная гильдия; новые образовавшиеся отношения: наемный труд в промышленности (наряду с автономными ремесленниками-торговцами и мелкой крестьянской собственностью) и свобода торговли на национальном рынке, включая аренду и продажу земли.

Производительная сила заводских рабочих колоссально растет за счет поглощения бывших крепостных и ремесленников. Мощность станков и двигателей растет в той же пропорции. Идеологическая надстройка претерпевает медленную эволюцию, начавшуюся до революции и продолжающуюся после нее: религиозная вера и легитимизм уступают место свободе мысли, «Просвещению», рационализму.

Новый способ производства, распространяющийся в Франции и за ее пределами, пришедший на смену феодализму, — это капитализм, в котором, вопреки тому сознанию, что «революция сама о себе мыслила», политическая власть принадлежит не «народу», но промышленному классу капиталистов и буржуазных землевладельцев.

Чтобы отличить два «слоя» надстройки, мы могли бы выделить термины надстройки насилия (позитивное право, государство) и надстройки сознания (идеология, философия, религия и т.д.).

Маркс говорит, что материальная сила, насилие, в свою очередь, является экономическим инструментом. В приведенных нами текстах и в работе о Фейербахе Энгельс говорит то же самое: государство (то есть насилие) действует на экономическую субструктуру и влияет на нее.

Таким образом, государство, относящееся к новому классу, дает мощный импульс для изменения производственных отношений. Во Франции после 1789 года феодальные производственные отношения были быстро сметены из-за очень передовых разработок современных производительных сил, которые ранее уже долгое время оказывали давление. Несмотря на то, что власть вернулась в руки земельной аристократии и была восстановлена легитимистская монархия, Реставрации 1815 года не удалось свернуть новые производственные отношения и новые формы собственности. Это не привело к регрессу в обрабатывающей промышленности и не возродило великие боярские поместья. Исторически сложилось так, что изменения во власти и трансформация форм производства вполне могут идти в разных друг к другу направлениях, хотя и ограниченное время.

Что было в России в октябре 1917 года? Политическая власть, то есть надстройка насилия, которая в феврале перешла от феодального к буржуазному классу, и в последствии перешла к рабочим, поддержанным в борьбе бедными крестьянами. Нормативно-правовое государство приняло пролетарские формы (диктатура и распад демократического собрания). Идеологические надстройки получили мощный импульс в широких слоях в направлении собственной идеологической надстройки пролетариата, на фоне отчаянного сопротивления старого общества, буржуазии и полубуржуазии. Антифеодальные производительные силы набирали обороты в промышленности и в освобожденном сельском хозяйстве. Можно ли сказать, что в послеоктябрьские годы производственные отношения стали социалистическими? Конечно, нет, потому что во всех случаях, для этого потребуется период, измеряемый не месяцами, а годами. Поэтому следует сказать, что они просто стали капиталистическими? Нельзя сказать, что они стали полностью и совершенно капиталистическими, потому что, как известно, докапиталистические формы сохранялись там еще долго. Однако недостаточно сказать, что отношения просто получили импульс для трансформации в капиталистические отношения.

Фактически, поскольку власть является экономическим агентом первостепенной важности, трансформация производственных отношений в демократическом буржуазном государстве — это одно, а трансформация производственных отношений при диктатуре пролетариата — совсем другое (речь идет не о первых мерах коммунизма, гражданской войне и войне против наживы на жилье, хлебе, транспорте).

Способ производства определяется как весь комплекс производственных отношений и политико-правовых форм. Если весь раскрученный до сегодняшнего дня российский цикл привел к полностью капиталистическому способу производства, а социалистических производственных отношений нет, то это потому, что после Октябрьской революции 1917 года в России пролетарской революции на Западе не произошло; такая революция не только укрепила бы власть русского пролетариата, но и, что более важно, сделала бы доступными для российской экономики производительные силы, которые на Западе были в изобилии, что направило бы производственные отношения в русло социализма.

Новые производственные отношения возникают не сразу после политической революции.

Для достижения такого развития политическая власть в России была другим, не менее важным условием (Ленин); формулировка, гласящая, что единственной исторической задачей большевистской партии в России после Октябрьской революции было обеспечение перехода от феодальных общественных отношений к буржуазным, неточна. До тех пор, пока революционная волна, последовавшая за войной 1914 года, не исчерпала себя, то есть примерно до 1923 года, задачей Октябрьской власти была работа по переходу от феодального способа производства и общественных отношений к пролетарским. Это путешествие было предпринято по единственному доступному историческому пути, т.е. по правильному пути. Только позднее мы можем сказать, что Россия не является социалистической, ни фактически, ни потенциально. Таким образом, производственные отношения после Октября частично докапиталистические, частично капиталистические и численно незначительные посткапиталистические; но историческая форма, или, скорее, исторический способ производства нельзя назвать капиталистическим, скорее, он был потенциально пролетарским и социалистическим. Вот что важно!

Именно таким образом мы преодолеваем кажущийся тупик формулы «буржуазная экономическая субструктура, пролетарская и социалистическая надстройка», не отрицая вторую ее половину, которая оставалась верной, по крайней мере, шесть лет после завоевания диктатуры.

 

XX. Сталин и лингвистика

11. Сталинский тезис, согласно которому язык не является надстройкой по отношению к экономической субструктуре, является ложной позицией решения вопроса, так как Сталин желает иного результата. Каждый переход от одного исторического способа производства к другому предполагает перемены, как в надстройке, так и в экономическом базисе, происходит перемены сил различных классов и их соответствующих позиций в центре общества. Но Сталин утверждает, что национальный язык не следует ни за подъемом субструктуры, ни за надстройкой, потому что он принадлежит ни одному классу, а всему народу той или иной страны. Таким образом, чтобы спасти язык и лингвистику от последствий социальной революции (и тихонечко спасти национальную культуру и культ страны), ее оттягивают от берегов бурлящей реки истории, за пределы производственной субструктуры и вытекающих из нее политики и идеологии.

По словам Сталина («Марксизм и вопросы языкознания», 1950) «на протяжении последних 30 лет в России был ликвидирован старый, капиталистический базис и построен новый, социалистический базис. Соответственно с этим была ликвидирована надстройка над капиталистическим базисом и создана новая надстройка (…) Но, несмотря на это, русский язык остался в основном таким же, каким он был до Октябрьского переворота».

Единственная заслуга этих джентльменов (мы не знаем, был ли текст написан самим Сталиным или секретарем X, или бюро Y от его имени) заключается в том, что они овладели искусством украшать свою ложь ясным, доступным языком, как если бы писали после столетнего погружения в буржуазную культуру и, прежде всего, «случайно конкретным» способом. Все кажется легким для понимания, но все же это всего лишь жульничество, полностью связанное с самым прогорклым буржуазным способом мышления.

Весь переход проходил «параллельно». Это так просто! На это мы не можем просто ответить, что перехода не произошло, и не можем заявить, что он происходил совсем отличным способом от экономического и политического переходов. Формула деревенского торгаша не содержит ни капли диалектического материализма. Не влияет ли базис на надстройку, не действует ли надстройка на базис? И в каком смысле в свою очередь реагирует эта производная надстройка, что не просто податлива и пассивна? В соответствии с какими циклами, в каком порядке, с какой скоростью происходит эта историческая трансформация? Все это византийская болтовня. Просто закатайте рукава, сначала правый, потом левый: Разрушение! Творение! К черту создателя, долой разрушителя. Такой «материализм» не может функционировать без демиурга, автономной творческой силы: тогда все становится сознательным и добровольным, нет необходимости и нет определенности.

Как бы то ни было, мы можем сопоставить рассуждения Сталина с реальностью. Экономическая база и надстройка, которые были феодальными при царе, к концу сталинской жизни стали, в ходе сложных событий, полностью капиталистическими. Поскольку русский язык остался принципиально прежним, язык не является ни надстройкой, ни базой.

Похоже, что весь этот спор был направлен против некой школы лингвистики, которая внезапно была дезавуирована в высших эшелонах власти, и лидером которой является профессор университета Николай Яковлевич Марр, чьи тексты нам неизвестны[13]. Марр, по-видимому, сказал, что язык является частью надстройки. Учитывая, кто его осуждает, можно считать профессора Марра хорошим марксистом. Сталин писал: «Одно время Н.Я. Марр, видя, что его формула “язык есть надстройка над базисом” встречает возражения, решил “перестроиться” и объявил, что “язык есть орудие производства”. Был ли прав Н.Я. Марр, причислив язык к разряду орудий производства? Нет, он был безусловно не прав».

Почему? По словам Сталина, существует определенная аналогия между языком и средствами производства, которая также может в какой-то степени быть независимой от классовых отношений. Сталин имеет в виду, что, например, плуг или мотыга могут быть в равной степени использованы в феодальном обществе, как в буржуазном или социалистическом обществе. Но причина, по которой Марр ошибается (и Маркс, и Энгельс, видимо, тоже, потому что для них труд и производство средств производства берут свое начало в комбинации с языком) в том, что эти средства производства производят материальные блага, а язык — нет. На что мы отвечаем: а средства производства тоже не производят материальных благ! Именно человек производит их, используя эти инструменты! Инструменты — это средства, которые люди используют для производства. Когда ребенок впервые берет топор за лезвие, отец кричит ему: нет, подними за топорище! Этот крик, который становится обычной инструкцией, как топор, используется для производства.

Умный вывод Сталина показывает, в чем именно он ошибается. Если бы язык мог производить материальные блага — говорит он, — болтуны были бы самыми богатыми людьми в мире! Ну, разве это не так? Рабочий работает руками, инженер — языком. Какой из них лучше оплачивается? Джентльмен, сидящий в тени, курит трубку и беспрестанно кричит поденщику (который молча работает пальцами до костей): «давай, копай!», опасаясь, что малейшая пауза уменьшит его прибыль.

Мы не знакомы ни с Марром, ни с его книгами, но диалектика позволяет предположить, что, несмотря на то, что ему угрожают молнии сверху, он на самом деле ничего не «перестроил». Мы сами говорили, например, что с начала мнемонического хорового пения в эпоху магико-мистических технологий поэзия была главным способом передачи социальных знаний, и поэтому является средством производства. Затем мы поместили поэзию в надстройки эпохи. То же самое и с языком. Язык и стихосложение вообще являются средствами производства. Но данная поэзия, данная школа поэзии, в пределах конкретной страны и в пределах определенной эпохи, отличной от тех, что были и будут, являются частью идеологической и художественной надстройки данной экономической формы и способа производства. Таким образом, Энгельс пишет, что высшая стадия варварства «начинается с плавки железной руды и переходит в цивилизацию в результате изобретения буквенного письма и применения его для записывания словесного творчества (…) Полный расцвет высшей ступени варварства выступает перед нами в поэмах Гомера, особенно в «Илиаде»». Мы могли бы также привести другие отрывки и охарактеризовать Божественную комедию Данте как похоронный плач по феодализму или трагедии Шекспира как пролог к капитализму.

Для последнего верховного понтифика марксизма необработанная железная руда была бы средством производства, характерным для своей эпохи, но не буквенное письмо, потому что последнее не производит материальных благ! Но разве использование алфавитного письма не было необходимым, среди прочего, для получения особых видов стали современной черной металлургии?

То же самое и с языком. Язык всегда является средством производства, но взятые по отдельности языки являются частью надстройки. Например, Данте пишет свое стихотворение не на классической церковной латыни, а на итальянском языке; точно так же Реформация знаменует окончательный отказ от Древнего Саксона в пользу современного немецкого языка.

Кроме того, то же самое касается плуга и мотыги. Это правда, что данный инструмент может быть расположен между двумя большими социальными эпохами, разделенными классовой революцией, это также верно, что полная совокупность инструментов данного общества «классифицирует» и «определяет» ее, и что известное столкновение сил производства в отношении производственных отношений вынуждает их брать на себя новую форму, подходящую к ним. Мы находим гончарный круг для обработки древесины в эпоху варварства и моторный прецизионный станок в эпоху капитализма. И время от времени старый инструмент будет исчезать и становиться музейной вещью, как, например, прялка, упомянутая Энгельсом.

Все это применимо к плугу и мотыге. Индустриально-капиталистическое общество не имеет средств для ликвидации изнурительного мелкомасштабного сельскохозяйственного культивирования, труда, сгибающего позвоночник столь гордо выпрямленного питекантропом прямоходящим. Но коммунистическая организация со всеобъемлющей промышленной базой не будет использовать ничего, кроме механизированного плуга. И промышленное общество перевернуло язык капиталистов: мы больше не услышим банальных формул, которые любят использовать сталинисты против капиталистов: нравственных, свободных, справедливых, законных, народных, прогрессивных, демократических, конституционных, конструктивных, продуктивных, гуманитарных и т.д., то есть все слова, которые образуют именно тот набор инструментов, благодаря которому наибольшая доля богатства общества оказывается в карманах хвастунов, и который выполняет ту же роль, что и материальные инструменты, такие как свисток бригадира или наручники тюремщика.

 

XXI. Идеалистический тезис о национальном языке

12. Отрицание того, что человеческий язык в целом возникает и функционирует как средство производства и, в частности, что письменная и разговорная языковые формы — часть надстройки классового общества (даже если преобразование этих надстроек не может быть одномоментным, но только постепенным), это целиком и полностью идеалистическое учение и политически принятый буржуазией постулат о том, что с приходом капитализма с его языковой революцией, знаменующей собой переход неграмотных людей, говорящих на разных диалектах, к общему языку и в политическую организацию страны.

 

Поскольку, по словам Сталина, язык не является ни надстройкой экономической базы, ни средством производства, то, наверное, следует спросить, что это такое. Итак, вот определение Сталина: «Язык есть средство, орудие, при помощи которого люди общаются друг с другом, обмениваются мыслями и добиваются взаимного понимания. Будучи непосредственно связан с мышлением, язык регистрирует и закрепляет в словах и в соединении слов в предложениях результаты работы мышления, успехи познавательной работы человека и, таким образом, делает возможным обмен мыслями в человеческом обществе». Вот каким должно быть марксистское решение проблемы! Трудно понять, какая ортодоксальная и традиционная идеология откажется от такого определения, в котором четко говорится, что человечество прогрессирует благодаря исследовательской работе, возглавляемой мыслью и сформулированной в идеях, и переходит от индивидуальной фазы к коллективному применению через посредничество языка, что позволяет изобретателю передавать свои достижения другим людям. Эта концепция полностью переворачивает развитие материала с ног на голову, как мы ранее проиллюстрировали применительно к нашим стандартным текстам: от действия к речи, от речи к идее; и поскольку этот процесс не индивидуален, а касается всего общества, лучше сказать: от коллективного труда к языку, от языка к науке, от науки к коллективной мысли. Функция мысли только производная и пассивная в индивиде. Поэтому определение, предложенное Сталиным, является чистым идеализмом. Предполагаемый обмен идеями — это не что иное, как проекция буржуазной товарной биржи на воображение.

Странно обвинять несчастного Марра в идеализме. Как говорит Сталин, Марр обернулся идеалистом, поддержав тезис о мутации языков, предположив упадок в функции языка, который в один прекрасный день будет заменен другими формами. Марра упрекают в том, что он попал в трясину идеализма, воображая, что мысль может передавать себя без языка. Но люди, которые считают, что умеют держаться на плаву в этом болоте, самые жалкие. Действительно, по их мнению, тезис Марра противоречит фразе Маркса: «язык — непосредственная действительность мысли… идеи не существуют оторвано от языка».

Но разве этот ясный материалистический тезис не противоречит приведенному выше определению Сталина, который сводит язык к способу обмена идеями и мыслями?

Давайте реконструируем смелую теорию Марра по-своему (что должно позволить нам выделить партийную теорию, пересекающую поколения и границы). Язык — пока Сталин согласен с нами — средство, которое позволяет людям общаться друг с другом. Но разве общение между людьми не имеет ничего общего с производством? Это подтверждает буржуазную экономическую теорию, согласно которой каждый человек производит в одиночку и вступает в контакт только с другим человеком на рынке, чтобы облапошить его. Правильной марксистской формулировки не было бы, если люди общались бы друг с другом, чтобы понять друг друга, но скорее, они общаются друг с другом, чтобы произвести нечто вместе. Таким образом, определение языка как средства производства является правильным. Что касается метафизического «понимания друг друга»: человечеству уже 600 тысяч лет, а ученики одного и того же учителя до сих пор, видимо, не понимают друг друга!

Итак, язык — это технологическое средство коммуникации. Первое из средств. Но разве единственное? Конечно, нет. Социальная эволюция порождает целый ряд все более разнообразных средств коммуникации, и исследования Марра о том, что может в значительной степени заменить разговорный язык, абсолютно не имеют значения. Марр не утверждает в этом отношении, что мысль, как нематериальное развитие отдельного предмета, будет передана другим людям без естественной формы языка. Своей формулой «действие мышления» он указывает, что не только индивидуальные метафизические размышления, но и то, что весь спектр технических знаний, актуальных для развитого общества, будет развиваться в формах, выходящих за рамки языка. Здесь нет ничего магического или эсхатологического.

Давайте рассмотрим очень простой пример. Шкипер гребной лодки командует «Вёсла!». То же самое кричат на парусниках и первых пароходах: «Поворот», «Полный вперед», «Стоп». Но когда корабли становятся слишком большими, капитан кричит свои команды вниз по мундштуку, который сообщается с машинным отделением. Но вскоре этого тоже оказывается недостаточно, и до появления громкоговорителей — действительно уже ретроградного изобретения — они пользуются механическим устройством, называемым телеграфом заказа двигателя, позже электрическим, которое состоит из круглого циферблата с индикатором и которое ставит команды прямо перед глазами главного инженера. Что касается пульта управления современным самолетом, то он прикрыт приборами, которые передают показания всем органам чувств. Таким образом, речь уступает место формам общения, которые, хотя и менее естественны, но не менее материальны, так же как современные инструменты не менее материальны, чем ветка, сорванная с дерева и используемая в качестве оружия.

Нет необходимости обсуждать весь спектр средств коммуникации, включая устную речь, письменность, печать, алгоритмы, международно согласованные математические обозначения и т.д. Во всех областях, технических или иных, существуют общепринятые стандарты и конвенции для передачи точных указаний (метеорологических, электрических, астрономических и т.д.). Все электронные приложения (например, радиолокатор) и все процедуры приема и записи символов являются новыми связями между людьми, необходимыми в силу сложности производства и повседневной жизни. В более сотни коммуникационных доменов игнорируются слова, грамматика и синтаксис имманентности и безвременья, в пользу которых Сталин ломает хребет Марра Н.Я.

Как капиталистическая система может признать временные границы спряжения глаголов «обладать» или «оценить» или склонение притяжательных прилагательных, или постановки личного местоимения в качестве краеугольного камня каждого утверждения? Но однажды мы будем смеяться над всем этим, а также над выражениями «Ваша светлость», «Ваш покорный слуга» и торговыми фразами наподобие «было приятно иметь с Вами дело».

 

XXII. Цитаты и искажения

13. Один из основополагающих тезисов всех марксистских текстов по этому вопросу состоит в том, что требование национального языка является исторической характеристикой всех антифеодальных революций. Национальный язык является обязательным для установления связи между всеми вновь созданными торговыми точками в рамках национального рынка, как для свободного перемещения пролетариев, оторванных от крепостного рабства, по всей национальной территории, так и для сворачивания традиционных религиозных, научных и культурных форм, которые полагаются на латынь как интеллектуальный язык, и, вероятно, на раздробленность популярной языковой формы, состоящей из местных диалектов.

Чтобы подкрепить совершенно новую для марксизма теорию языка, парящего над классами, Сталин пытается преодолеть очевидные возражения со всех сторон, основанные на текстах Лафарга, Маркса, Энгельса и даже… Сталина. Хороший Лафарг, конечно, выброшен за борт. В своей брошюре «La langue française avant et après la revolution» («Язык и революция») он рассказал о внезапной лингвистической революции во Франции между 1789 и 1794 годами. Это слишком короткий срок, парирует Сталин, и всяко было немного слов, которые исчезли из языка и были заменены новыми. Да, но оказывается, что именно эти слова наиболее тесно связаны с отношениями в общественной жизни. Некоторые из этих слов были запрещены постановлениями Конвенции. Обратимся к сатирическому контрреволюционному анекдоту:

«Как вас зовут, гражданин?»

«Маркиз де Сен-Роане»

«Маркизов больше нет!»

«Де Сен-Роане»

«Больше нет «де»» («де» было аристократическим обозначением).

«Сен-Роане»

«Святых больше нет!»

«Роане»

«Королей больше нет!» («Roi» по-французски означает «король»).

«Я родился!» («Je suis né» — «né» по-французски означает «родился ») — кричал несчастный человек.

Сталин прав: причастие не изменилось!

В статье «Святой Макс», которую мы признаем незнакомой нам [глава «Немецкой идеологии», что будет переведена на итальянский язык только в 1958 году], Маркс пишет, что у буржуазии есть «свой» язык, который является «продуктом буржуазии» и этот язык пропитан стилем меркантилизма, купли-продажи. На самом деле, в Средние века купцы Антверпена общались с купцами Флоренции, и это одна из славных черт итальянского языка, родного языка капитала. Хотя в музыке мы говорим andante, allegro, pianissimo и т.д., на европейских городских площадях звучали многие итальянские слова: firma, sconto, tratta, riporto (фирма, скидка, проект, отчет). Что касается гнилого жаргона коммерческой переписки («с уважением и надеждой на дальнейшее сотрудничество» и так далее), то она везде стала одинаковой. Как Сталину удается противостоять неоспоримой цитате Маркса? Он приглашает нас к еще одному отрывку из того же текста, где Маркс говорит о «концентрации диалектов в единый национальный язык, обусловленной экономической и политической концентрацией». Что из этого? Лингвистическая надстройка следует тому же процессу, что и государственная надстройка и экономическая субструктура. Концентрация капитала, объединение национального рынка, политическая концентрация в капиталистическое государство — это не неотъемлемые и окончательные факты, а исторические результаты, связанные с буржуазным господством и циклами накопления. То же самое происходит и с процессом перехода местных диалектов в унитарный язык. Рынок, государство и власть являются национальными только потому, что они буржуазны. Язык становится национальным языком, потому что это язык буржуазии.

Затем Сталин цитирует «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса»: «рабочий класс с течением времени стал совсем другим народом, чем английская буржуазия […] Рабочие говорят на другом диалекте, имеют другие идеи и представления, другие нравы и нравственные принципы, другую религию и политику, чем буржуазия».

Здесь он опять хватается за соломинку: Энгельс не говорит, что есть классовые языки, утверждает Сталин, так как он говорит о диалекте, а диалект является производным от национального языка! Но разве мы не доказали, что, напротив, национальный язык есть синтез диалектов (или результат борьбы между различными диалектами), и что это классовый процесс, связанный с победой определенного класса, буржуазии?

Что касается Ленина, то он должен извиниться за то, что сказал, что при капитализме есть две культуры, буржуазная и пролетарская, и что лозунг национальной культуры при капитализме является националистическим лозунгом. Сталину может сойти с рук мысль, что он может выхолостить храброго Лафарга, но Маркс, Энгельс и Ленин — это другое дело. Очевидно, можно ответить, что культура и язык — две разные вещи. Но что было первым? Для идеалистов, верящих в абстрактное мышление, именно культура предшествует языку и доминирует над ним; но для материалистов, когда речь идет прежде идей, культура может материализоваться только тогда, когда есть язык. Маркс и Ленин говорят следующее: буржуазия никогда не признает, что ее культура является классовой. Напротив, буржуазия утверждает, что это национальная культура, принадлежащая народу. Таким образом, переоценка значения национального языка тормозит формирование пролетарской и революционной классовой культуры, или, лучше сказать, теории.

Самое интересное начинается, когда Сталин, подобно Филиппо Ардженти в «Аду Данте», кусает самого себя[14]. На XVI съезде российской партии Сталин заявил, что в эпоху мирового социализма все национальные языки сольются в один. Эта формула действительно кажется самой радикальной из всех, и нелегко примириться со всем, что было ясно сказано позднее о борьбе двух языков и победе одного над другим, что поглотится без остатка. Сталин пытается выкопать себя из этой ямы, утверждая, что мы не поняли, что речь идет о двух совершенно разных исторических эпохах: борьба и взаимообогащение языков происходит в капиталистический период, тогда как международный язык будет формироваться при полном социализме. И поэтому «требовать, чтобы эти формулы не находились в противоречии друг с другом, чтобы они не исключали друг друга, так же нелепо, как было бы нелепо требовать, чтобы эпоха господства капитализма не находилась в противоречии с эпохой господства социализма, чтобы социализм и капитализм не исключали друг друга»[15].

Хорошо, вот сейчас мы удивлены! Не в этом ли вся сила сталинской пропаганды, утверждающей, что господство социализма в России не только не исключает капитализма на Западе, но и может мирно сосуществовать с ним?

Из всей этой неразберихи можно сделать только один законный вывод: русская власть сосуществует с западными капиталистическими странами, потому что она также является национальной державой, а её национальный язык, целостность которого так яростно защищается, так же далек от будущего международного языка, как её культура далека от революционной теории глобального пролетариата.

Однако, в «Марксизм и вопросы языкознания» в определенные моменты Сталин сам вынужден признать, что формирование национального языка точно отражает особенности формирования государств и национальных рынков, и что это характерное явление буржуазной эпохи: «В дальнейшем, с появлением капитализма, с ликвидацией феодальной раздробленности и образованием национального рынка народности развились в нации, а языки народностей – в национальные языки». Хорошо сказано, но не так как далее: «история говорит, что национальные языки являются не классовыми, а общенародными языками, общими для членов наций и едиными для нации».

История говорит, что именно это и происходит, когда утверждается капитализм! В Италии лорды, священники и культурные люди говорили на латыни, а народ — по-тоскански. В Англии дворяне говорили по-французски, а народ — по-английски. В России революционная борьба означала, что аристократы продолжали говорить по-французски, социалисты — по-немецки, а крестьяне — не на русском, а на десятке языков и десятках диалектов. Если бы движение продолжало идти по ленинскому революционному пути, оно вскоре выработало бы свой язык. Все бы уже говорили на «международном французском». Но Иосиф Сталин этого не понимает. Он слышит только грузинский и русский. Он человек в новой ситуации, когда один язык поглощает десять других, используя в качестве оружия литературную традицию, в ситуации полнейшего и безжалостного национализма, когда язык и все остальное подчиняется закону централизации и этот язык объявляется нематериальным наследием страны.

Может показаться странным – но не столь странной, если вспомнить, что сталинизм хочет и дальше эксплуатировать симпатии и приверженность пролетариата других стран марксистским традициям, – что Сталин берет на вооружение этот решающий пассаж Ленина: «Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам». И при этом ясно сказано, что потребность в национальном языке не вечная, а историческая. Это выгодно связано с появлением развитого капитализма.

Но также ясно, что все перевернется с ног на голову, когда капитализм, меркантилизм и разделение общества на классы развалится. Наряду с этими учреждениями исчезнут национальные языки. Для революции, которая движется против этих институтов, с момента победы полного капитализма спрос на национальный язык принадлежит вражескому лагерю.

 

XXIII. Личная зависимость и экономическая зависимость

14. Радикальным теоретическим извращением является ограничение исторического материализма эпохами, в которых существовали непосредственно товарно-денежные отношения между владельцами продуктов и орудий производства (включая землю). Материалистическая теория применима и к предшествующим эпохам, где индивидуальная собственность еще не существовала, но первые иерархии начинали утверждать себя в семейных и сексуальных отношениях. Эта ошибка, заключающаяся в отказе от всех явлений, затрагивающих сферу воспроизводства и семьи, как «недетерминистских» факторов, относится к тому же типу ошибок, что, с другой стороны, исключает лингвистический фактор из классовой динамики, как это всегда имеет место, когда законы диалектического материализма изгоняются из важнейших областей общественной жизни.

 

Один недавний текст направлен на опровержение марксистской интерпретации истории, утверждая, что она ограничивается выводом исторических событий из столкновения классов, которые по-разному участвуют в производстве экономических богатств и их распределении (к сожалению, некоторые неосторожные и наивные сторонники коммунистического движения этому тоже верят). Автор приводит пример Древнего Рима, который уже имел полную организацию на уровне государства, хотя его социальное взаимодействие основывалось не на отношениях между классами (богатые патриции, землевладельцы, бедные и плебейские крестьяне, ремесленники и рабы), а скорее по поручению отца семейства.

Автор этого текста (Де Виншер, «Собственность и власть в Древнем Риме», Брюссель, 1952) различает две фазы в истории римской правовой системы: более позднюю фазу, которая установила гражданское право, присвоенное современной буржуазией, со свободой торговли предметами и любым типом движимого или недвижимого имущества, а также более древний этап, в котором закон и порядок отличались, поскольку в большинстве случаев передача и продажа были запрещены или строго подчинялись правилам, основанным на патриархальной модели семейной организации. О «капиталистической» и «феодальной» фазах Древнего Рима можно говорить с оговоркой, что в феодализме и капитализме античного мира существовал социальный класс, исчезнувший в средние века и в современную эпоху — класс рабов. Последние были исключены из закона и считались объектами, а не субъектами права. Ограниченный сферой свободных мужчин, то есть граждан, порядок, основанный на семье и личной зависимости внутри нее, предшествовал социальному порядку, основанному на свободной передаче товаров между соглашающимися покупателями и продавцами.

Поэтому автор считает, что опроверг «тот приоритет, который исторический материализм давно приписывает понятиям права собственности в развитии институтов». Он был бы прав, если бы субструктура, на которую ссылался исторический материализм, была простым экономическим феноменом собственности в современном смысле этого слова. Но на самом деле эта субструктура охватывает всю жизнь вида и групп, а также все регуляции отношений, возникающих из-за трудностей в окружающей среде, и, в частности, регуляции воспроизводства и семейной организации.

Как мы знаем — и как мы увидим снова во второй части, — частная собственность и институты классовой власти еще не появились в старых общинах и группах братьев и сестер. Но труд и производство уже появились, и именно это составляет материальную базу, на которую ссылается марксизм, и которая выходит за рамки юридической и узкой экономической интерпретации этого термина. Именно эта материальная база, как мы показали, связывает воедино «производство производителей», то есть воспроизводство представителей племени, которое увековечивает себя с абсолютной расовой чистотой.

В этом чистом родовом союзе нет никакой другой зависимости и никакой другой власти, кроме власти здорового и энергичного взрослого над молодыми, которые должны быть воспитаны и подготовлены к простой и спокойной общественной жизни. Первым появившимся авторитетом, когда распущенность полов между мужскими и женскими группами начала ограничиваться, был матриархат, где «матер» (мать лат.) стала лидером общины; но пока еще нет никакого разделения земли или чего-либо еще. Это разделение произойдет на основе патриархата, сначала полигамного, а затем моногамного: мужчина-глава семьи является настоящим административным, военным и политическим лидером, который дисциплинирует деятельность своих сыновей и заключенных, обращенных в рабство. Мы находимся на пороге формирования классового государства.

В этом месте можно широко толковать древнеримский орден манципия, который просуществовал тысячелетие (Юстиниан окончательно стер его последние следы[16]). Люди и вещи принадлежали семьям патеров (отцов лат.): жена или жены, свободные сыновья, рабы и их дети, весь скот, земля и инструменты, продукты и продовольствие. В начале, все эти блага являются неотчуждаемыми за исключением редкой и сложной среды, которая была известна как эмансипация[17], и, наоборот, никто не мог их приобрести, кроме как через манципацию, из которой произошло знаменитое различие между res mancipii, неотчуждаемыми вещами, и res nec mancipii, вещи, которые были товарными и составляли часть нормального патримония, способного расти или уменьшаться.

Теперь, на втором этапе, когда больше не стало res mancipii, и все превратилось в свободный предмет торговли (для не-рабов) — это воцарила экономическая стоимость, и все поняли, что борьба за политическую власть опиралась на различные интересы противоположных социальных классов по разделу земли и богатств, на первом этапе определяющим фактором была не экономическая стоимость или собственность в результате свободного приобретения, но и личный империум главы семьи, где порядок, который, будучи в силе, признавал три факультета манципиума, manus (юридическая власть) и patria potestas (отцовская власть), которые сделали его основой общества того времени.

Для марксиста утверждение, что экономический детерминизм не применим к первой стадии, является, очевидно, ошибочным. Заблуждение основано на тавтологии, согласно которой в меркантильной системе все происходит между «равными» членами и что личные зависимости исчезли, уступив место обмену между эквивалентами на основе известного закона стоимости. Но марксизм точно показывает, что неограниченный «юстинианский» коммерческий обмен продуктами и орудиями производства привел к новой и обременительной форме зависимости для представителей трудящихся и эксплуатируемых классов.

Таким образом, очень легко опровергнуть ошибочное утверждение о том, что всякий раз, когда социальные отношения основываются на семейном порядке, они должны интерпретироваться не через производительную экономику, а в «эмоциональном» смысле, что означало бы капитуляцию перед развернутым знаменем идеализма. Даже система отношений, основанная на поколении и семье, возникла для того, чтобы оптимально реагировать на потребности группы в ее физической среде и потребности производства, и эта причинно-следственная связь также соответствует законам материализма, данная система гораздо позднее станет фазой утилитарного обмена между отдельными владельцами прав собственности на продукты.

Несомненно, всякий марксист стал бы жертвой идеалистической реакции, если бы не был способен увидеть это, и если бы признал, хотя бы на мгновение, что наряду с факторами экономических интересов, конкретизированными владением частным имуществом и обменом частными товарами (включая рабочую силу человека), такие факторы, как сексуальность, семейная привязанность, любовь и т.д. могут существовать отдельно, а именно как элементы, которые не движимы той же материалистической динамикой; не говоря уже о нашей тривиальной позиции, согласно которой в определенные моменты эти факторы сдувают и переворачивают факты экономической базы под давлением превосходящих сил.

Напротив, исторический материализм строит свою огромную и сложную конструкцию, охватывающую все проявления человеческой деятельности, вплоть до самых сложных и грандиозных, на одном краеугольном камне: на основе усилий, необходимых для непосредственного выживания вида, который неразрывно связывает обеспечение продовольствием и воспроизводство и который, при необходимости, подчиняет сохранение индивида сохранению вида.

 

 

Мы завершим Часть 1, еще раз процитировав «Происхождение…» Энгельса, чтобы подтвердить нашу доктринальную верность и наше отвращение к новшествам. В основе перехода от патриархальной империи к свободной частной собственности всегда лежит эволюция инструментов производства. Социальное разделение труда между ремесленниками и фермерами, между городом и деревней уже проявилось на высшей ступени варварства. Война и рабство начались гораздо раньше:

«Различие между богатыми и бедными выступает наряду с различием между свободными и рабами, — с новым разделением труда возникает новое разделение общества на классы. Имущественные различия между отдельными главами семей взрывают старую коммунистическую домашнюю общину везде, где она еще сохранилась; вместе с ней исчезает и совместная обработка земли средствами этой общины. Пахотная земля предоставляется в пользование отдельным семьям — сначала на время, потом раз навсегда, переход ее в полную частную собственность совершается постепенно и параллельно с переходом парного брака в моногамию. Отдельная семья становится хозяйственной единицей общества».

Диалектика вновь учит нас тому, что отдельная семья – эта провозглашенная буржуазными верующими и рационалистами фундаментальная социальная ценность, характеризующая те общества, что основаны на частной собственности, сама по себе являющаяся лишь временным институтом. Не имея никаких оснований вне материального определения (включая сексуальность и любовь), она будет уничтожена победой коммунизма: материалистическая теория проанализировала всю совокупность своего развития и уже приговорила её.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Относительный вес национального фактора в различных исторических способах производства

Марксистская интерпретация политической борьбы

XIV. От расы к нации

1. Переход от этнической группы или «народа» к «нации» происходит только с появлением политического государства, основополагающими характеристиками которого являются делимитация национальных границ и организация вооруженных сил; этот переход, таким образом, может произойти только после распада первобытного коммунизма и формирования социальных классов.

Оставляя в стороне все литературные толкования и все идеалистические влияния, мы относим категорию «расы» к биологическим фактам, а категорию «нации» к географическим фактам. Однако необходимо проводить различие между нацией как историческим фактом и национальностью, которую следует понимать как группу, на которую влияют одновременно два фактора — расовый и политический.

Раса — это биологический факт: чтобы узнать род данного животного вы не спрашиваете, где он родился, но зададите вопрос точнее: кем были его родители; и если оба (что редкость в современном мире) имеют один и тот же этнический тип, то их потомство принадлежат к этому типу и его можно отнести к определенной расе. Вы можете найти Йоркшир, красивую породу свиней, так же известную как английская крупная белая. Они названы в честь английского графства, где были строго избирательно выведены, что можно сотворить только с животными (и здесь Папа прав), а не с людьми, если только не поместить представителей двух полов в клетку, как происходило при определенных формах рабства. То же самое касается и бретонского скота, собачьей породы великий датчанин, сиамской кошки и так далее: географическое название указывает только на породу.

Но такие вещи возникают и у людей сегодня: так, в Соединенных Штатах Америки (кроме черных, которым в определенных конфедеративных штатах по-прежнему запрещено жениться на белых) вы можете найти гражданина США по имени Примо Карнера с матерью и отцом из Фриули, и целую толпу Дженнаро Эсписитос, которые имеют чисто неаполитанскую кровь, но гордятся своей американским паспортом.

Однако классификация людей по нациям основывается на чисто географических, а не биологических или этнических фактах: она в целом зависит от места рождения человека, за исключением особых случаев, таких, как рождение в море. Но все большее число наций представляет собой сложный клубок из нескольких национальностей, т.е. не просто рас (которые более или менее невозможно определить биологически), а групп, различающихся по языку, обычаям, традициям, культуре и т.д.

Мы все еще можем говорить о «народе», описывая массу кочевников, объединяющую несколько племен родственной расы, которые когда-то бродили по целым континентам в поисках земель, способных их прокормить, и которые часто вторгались на территории народов, уже осевших там, чтобы разграбить их или поселиться на их месте. Но до того, как такое переселение произошло, мы, очевидно, не имели права называть эту массу кочевников нацией, так как этот термин относится к месту ее рождения, которое остается неизвестным и безразличным для членов орды, которые, имея повозки и багаж в качестве основного жилья, забывают топографию своих маршрутов.

Идея фиксированной территории, относящейся к человеческой группе, подразумевает идею границы, разделяющей ее зону проживания и труда, и обычные историки обычно добавляют, что она подразумевает защиту этих границ от других групп, а следовательно, и фиксированную организацию гвардии и армии, иерархию, власть. В действительности, зарождение иерархий, власти, государства происходит до того, как человеческое население выросло до спорных территорий; это относится к внутренним процессам социальных кластеров, которые развиваются от первых форм клана и племени, как только культивирование почвы и сельскохозяйственное производство технологически развиваются в той степени, чтобы позволить стабилизироваться своей активности в течение сезонных циклов на тех же полях и лугах.

 

XV. Возникновение государства

2. Предпосылкой возникновения государства является формирование социальных классов. Для всех народов, это образование определяется разделом пахотной земли между отдельными лицами и семьями, и, параллельно, различными этапами разделения общественного труда и функций, в результате чего каждому из различных элементов в общей производственной деятельности уделяется особое место, и появление дифференцированной иерархии отвечает за начальные ремесла, военные действия и религиозную магию (первая форма технического ноу-хау и образования), в свою очередь оторванную от непосредственной жизни рода и первобытной семьи.

Здесь не нужно в общих чертах излагать марксистскую теорию государства во всей ее полноте, но она представляет наибольший интерес для установления исторических коллективных структур, характерных для термина «нация». На самом деле, структуры имеют гораздо большую сложность, чем банальный критерий, согласно которому каждый индивид, взятый в одиночку, связывает себя непосредственно с землей своего рождения, а нация представляет собой совокупность отдельных молекул, похожих друг на друга. Такое понятие не имеет в себе ничего научного и просто отражает идеологию господствующего буржуазного класса современности.

Теория государства не как тела народа, нации или общества, а как органа власти данного класса является фундаментальной для Маркса. Ленин восстановил целостность этой теории на фоне и в ответ систематической теоретической и практической фальсификации социалистов Второго Интернационала, опираясь конкретно на объяснение возникновения государства, содержащееся в классическом труде Энгельса о происхождении семьи и собственности, которым мы руководствовались при изучении курса предыстории. В ту эпоху этническая стихия вступила в игру в своем еще чистом и, так сказать, девственном состоянии, в первобытном разделении труда, братства и любви, царившим в древних и благородных (в конкретном смысле этого слова) племенах и родах. Мифы всех народов помнят ее как золотой век первых людей, ничего не знавших о преступлениях и кровопролитии.

Поэтому мы подхватим ту нить в освещающем тексте Энгельса, которая приведет нас к объяснению борьбы национальностей и к материалистическому выводу, что данная борьба — опять-таки не неотъемлемый фактор, а продукт, имеющий определенные исторические начала и циклы, и который придет к своему итогу и исчезнет в условиях, которые уже в значительной степени развиты в современном мире. Но наша первоначальная позиция никоим образом не подразумевает, что наша доктрина и, в частности, наше действие, неотделимое от нее, игнорирует этот фундаментальный процесс, национальный процесс (когда мы говорим «наша» доктрина, это не означает доктрину, которая принадлежит одному или нескольким отдельным лицам, а скорее доктрину нашего нынешнего векового и глобального движения). Это еще в меньшей степени означает, что мы совершаем огромную историческую ошибку, объявляя это явление урегулированным по отношению к пролетарской классовой борьбе в рамках современной международной политики.

Энгельс резюмирует процесс, связанный с Древней Грецией и великой исторической формой средиземноморской классической античности, которая закончилась падением Римской Империи:

«Мы видим, таким образом, в греческом строе героической эпохи древнюю родовую организацию еще в полной силе, но, вместе с тем, уже и начало разрушения ее: отцовское право с наследованием имущества детьми, что благоприятствовало накоплению богатств в семье и делало семью силой, противостоящей роду [сравните с другой цитатой в конце первой части]; обратное влияние имущественных различий на организацию управления посредством образования первых зародышей наследственной знати и царской власти; рабство сначала одних только военнопленных, но уже открывающее перспективу порабощения собственных соплеменников и даже членов своего рода; начавшееся уже вырождение древней войны племени против племени в систематический разбой на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ, превращение этой войны в регулярный промысел, одним словом, восхваление и почитание богатства как высшего блага и злоупотребление древними родовыми порядками с целью оправдания насильственного грабежа богатств».

Пассаж продолжается:

«Недоставало еще только одного: учреждения, которое не только ограждало бы вновь приобретенные богатства отдельных лиц от коммунистических традиций родового строя,…

(еще раз предупреждаем, следует читать прилагательное «родовой», как «относящийся к роду», во избежание путаницы с включением менее древнего понятия аристократии как класса внутри рода: в роду, что не знает классов, все члены чистой крови, и, следовательно, равны; мы не примем термин «демократия», ложный и ограниченный для данных форм, и даже не прибегнем к термину «панкратия», потому что первое слово «пан» хорошо указывает на объединение всех членов, но второе «кратия» указывает на власть, что тогда была неизвестна: это не «пананархия», потому что анархия указывает на борьбу индивида с государством и, следовательно, на переход между двумя формами, где государство очень часто вращает колесо истории вперед. В родовом порядке откровенный коммунизм, но ограниченный одной расовой группой, это можно считать этнокоммунистическим порядком, в то время как «наш» коммунизм, коммунизм нашей исторической программы, как правило, больше не этнический или национальный, а коммунизм вида, осуществимый благодаря циклам собственности, власти и меркантильной экспансии, по которым прошла история…)

…которое не только сделало бы прежде столь мало ценившуюся частную собственность священной и это освящение объявило бы высшей целью всякого человеческого общества, но и приложило бы печать всеобщего общественного признания к развивающимся одна за другой новым формам приобретения собственности, а значит и к непрерывно ускоряющемуся накоплению богатств; недоставало учреждения, которое увековечило бы не только начинающееся разделение общества на классы, но и право имущего класса на эксплуатацию неимущего и господство первого над последним.

И такое учреждение появилось. Было изобретено государство».

И снова Энгельс определяет территориальный критерий:

«По сравнению со старой родовой организацией государство отличается, во-первых, разделением подданных государства по территориальным делениям. Старые родовые объединения, возникшие и державшиеся в силу кровных уз, сделались, как мы видели, недостаточными большей частью потому, что их предпосылка, связь членов рода с определенной территорией, давно перестала существовать. Территория осталась, но люди сделались подвижными. Поэтому исходным пунктом было принято территориальное деление. Поэтому исходным пунктом было принято территориальное деление, и гражданам предоставили осуществлять свои общественные права и обязанности там, где они поселялись, безотносительно к роду и племени».

 
XVI. Государства без нации

3. В древних азиатско-восточных империях, политические образования которых предшествовали эллинским, мы сталкиваемся с полностью развитыми формами государственной власти, соответствующими огромной концентрации земельных богатств, накопленных лордами, сатрапами, а иногда и теократами, и подчинению огромных масс пленных, рабов, крепостных и изгоев. Но мы пока не можем говорить о национальных формированиях, хотя уже есть особенности государства: политическая территория, вооруженные силы.

 

Очевидное исключение еврейского народа полезно для того, чтобы прояснить последний шаг рассуждений Энгельса, упомянутых в предыдущем пункте. Не следует путать территорию, которая в менее древние времена определяла полностью развитую государственную форму, и привязанность рода к данной территории, которая впоследствии нарушается, тогда как нерушимая кровная связь сохраняется.

Территория рода не принадлежит ему ни в современном политическом смысле, ни даже, если хотите, в сугубо экономико-производительном. Энгельс говорит, что всякий род отличается от других, названием и своей территорией происхождения, а не различными занимаемыми территориями для поселений и совместной работы. Отношения между индейцами ирокезами и их коренными землями нарушались на протяжении веков, не только с приходом белой цивилизации, согнавшей последних немногих выживших в резервации, но с тех времен, когда разные племена яростно боролись друг против друга, уничтожая друг друга, но тщательно избегая каких-либо слияния, в результате их миграции на тысячи километров в огромные леса (в значительной степени превращенных, благодаря капиталистической технике, в пустыни, что буржуазная филантропия использует для испытания ядерного оружия).

Еврейский народ был первым, чья история была написана, но с самого начала это история классовой борьбы, представляющая собственников и экспроприированных, богатых и слуг, случайно совершивших скачок из первобытного коммунизма, единственной памятью о котором является Эдем, потому что Каин, основатель и изобретатель классовой борьбы, появляется уже во втором поколении. Таким образом, еврейский народ образует организованное, и даже умело организованное государство с четкой иерархией и строгими конституциями. Но этот народ не стал нацией, как и их ассирийские, мидийские или египетские варварские враги; и это несмотря на расовую чистоту иудеев, которая была полной противоположностью расового безразличия в этом вопросе сатрапов и фараонов, чьи дворы были полны слугами, рабами, а иногда даже чиновниками и офицерами разных цветов и этнических происхождений, и чьи гинекеи были заполнены белыми, черными и желтыми наложницами, полученных от военных набегов и подавления примитивных свободных племен или других государств, которые существовали до их собственного появления в самом сердце Азии или Африки.

Евреи, разделенные на 12 колен, не были ассимилированы другими народами, даже после поражений. Племена и роды, превратившиеся теперь в традиционно моногамные патриархальные семьи, не утратили чистых кровных связей, названия своей страны происхождения и своей скучной генеалогической традиции (хотя следует отметить, что тесная привязанность к отцовской линии евреев в значительной степени допускает брак с женщинами других рас) даже после территориальных депортаций, подобно легендарному пленению в Вавилоне и Египте. Мифическая привязанность к земле обетованной является донациональной формой, потому что даже когда этническая община, сохранившая относительную чистоту, вернулась в страну своего происхождения, в свою этнологическую колыбель, она не могла дать себе исторически стабильную политическую организацию, а землю продолжали пересекать армии самых разных и далеких держав. Библейские войны — это больше борьба между племенами, чем национально-освободительные войны или имперские завоевания, и регион оставался театром исторических столкновений между силами многих других народов, стремящихся к гегемонии в этой стратегической области древнего и современного мира.

Точно так же греки в троянской войне еще не составляли нацию, хотя они образовали федерацию малых государств на соседствующих территориях и весьма неоднородную этническую общину, учитывая совершенно иное происхождение ионийцев и дорийцев и смешение на греческом полуострове древних миграций с четырех сторон света. Формы производства, конституции государств, обычаи, языки и культурные традиции значительно различались в каждой из этих небольших военных монархий конфедерации. Даже в исторических войнах против персов единство было не более чем косвенным, и оно исчезло, уступив место ожесточенным войнам за гегемонию на Пелопоннесе и во всей Греции.

 

XVII. Эллинская нация и культура

4. Национальные факторы очевидным образом проявились в Древней Греции, уже в социальной организации Афин, Спарты и других городов, и тем более в Македонском государстве, которое не только объединило страну, но и быстро стало центром первого имперского завоевания в древности. Литература и идеология этого национализма не только передавались римскому миру, но и служили основой для национального опьянения современной буржуазии.Спартанское государство, как и афинское или фиванское государства, были не только совершенными государствами в политическом смысле этого слова, с четко разграниченными территориями, правовыми институтами и центральной властью, от которой исходили гражданские и военные иерархии. Они обрели форму наций до такой степени, что их социальная структура сохраняла разделение на богатые и бедные классы в сельскохозяйственном и кустарном производстве и уже хорошо развитой внутренней и внешней торговле, и хотя это полностью гарантировало политическую власть экономически могущественных социальных слоев, та же самая социальная структура также гармонировала с правовыми и административными рамками, которые применяли одинаковые формальные стандарты на всех граждан и обеспечивали участие всех граждан на равных народных выборных собраниях с правом голоса. Такая правовая инфраструктура играет роль сильно похожую на ту, что разоблачает марксизм в буржуазной парламентской демократии, но принципиальная разница между двумя историческими моделями социальной организации в следующем: сегодня все население является гражданами, и утверждается, что все равны перед законом; а тогда все гражданское население, составляющее фактическую нацию, исключало и лишало всех политических и гражданских прав класс рабов, который, тем не менее, был довольно многочисленным на определенных этапах истории.

Вопреки этому факту и несмотря на классовый антагонизм между аристократами и плебеями, между богатыми патрициями и купцами, с одной стороны, и простыми рабочими, живущими на заработную плату, с другой, эта форма общественной организации сопровождалась большими достижениями не только в труде и технике, а значит, и в прикладных науках, но и в чистой науке. Участие в производстве на основе равенства и свободы, несмотря на классовую эксплуатацию, приводит к беспрецедентной популярности языка, а литература и искусство достигают новых высот. Язык повторяет национальную традицию, которая служит лидерам общества и государства, связывая всех граждан с судьбой нации и обязывая их нести военную службу и приносить любые жертвы или вклад, когда возникает угроза для национального организма и его основных структур.

Литература, история и поэзия в значительной степени отражают утверждение этих ценностей, делая патриотизм главным двигателем любой социальной функции, возвышая братство между всеми гражданами на каждом шагу, осуждая гражданские войны и борьбу. Так или иначе, последние были частыми и неизбежными; обычно их называли заговорами против обладателей титула на власть со стороны других властолюбивых групп или отдельных лиц, когда на самом деле они рождались из противостояния классовых интересов и недовольства большой массы граждан, питавшихся множеством иллюзий, но мучившихся нищетой, даже когда великолепие полиса находилось в зените.

Однако эта национальная солидарность ни в коем случае не была чистой иллюзией, миражом, созданным властными и привилегированными, а скорее определялась экономическими интересами и потребностями материальных сил производства на данном этапе истории. Переход от примитивного локального земледелия в Греции, наслаждавшейся благоприятным климатом, но чья почва обычно засушливой и каменистой, способной накормить бедное и слаборазвитое население, уступило место наиболее интенсивному торговому судоходству от одного побережья Средиземного моря к другому, доставлявшему товары из далеких стран и содействовавшему распространению все более различных изделий ручной работы и настоящей древней промышленности, что привело, в частности, в портовых районах, к значительному росту населения и впечатляющей эволюции его образа жизни. Эта эволюция не могла произойти в закрытой и деспотической форме государства, подобной великим империям на континенте; она нуждалась в демократической и открытой форме, в участии в производстве не только крестьян и илотов (крепостных), но и ремесленников, способных работать на крупных военно-морских архитекторов и в городских мастерских, а также рабочих, которые, пусть и меньше, чем сегодня, но необходимы для развития эта ранней формы капитализма и его незабываемого великолепия.

На восходящей стадии каждый триумф, каждый расцвет новых форм труда, все еще эксплуататорских, но освобожденных от сковывающих связей с конкретным местом и окаменевших древних технологий, приводил к большому развитию науки, искусства и архитектуры в надстройке, что отражалось в открытии новых идеологических горизонтов для обществ, ранее связанных с закрытыми и традиционными доктринами. Мы вновь откроем для себя это явление во время европейской эпохи Возрождения, когда феодализм придет в упадок; многие утверждают, что золотой век греческой культуры остается непревзойденным, но это лишь проявление литературных уловок. Тем не менее, мы можем утверждать, что «мост», брошенный «национальным человеческим сообществом» через экономическое неравенство той поры, когда демократия исключала рабов из человеческого сообщества, как будто те были животными, был более прочным, чем во время своего исторического перерождения 15 или 20 веков спустя, что утверждает о закрытии социальной пропасти, отделяющей владельцев капитала от лишенного собственности пролетариата.

Энгельс напоминает, что в момент своего наибольшего великолепия Афины насчитывали не более 20 000 свободных граждан (в других местах ошибочно приводят число в 90 000) на 360 000 рабов, которые не только работали на земле, но и обеспечивали рабочую силу для вышеупомянутых отраслей промышленности, вместе с 45 000 «защищенными» лицами, эмансипированными рабами или иностранцами, лишенными гражданских прав.

Вполне справедливо будет сказать, что такая социальная структура принесла этим 20 000 избранным степень «цивилизации» качественно лучшую, чем та, которую современный капитализм предлагает современным «свободным» народам, несмотря на значительно превосходящие ресурсы капиталистической технологии.

Но ничто из этого не вызывает у нас желания присоединиться к восторженному концерту восхищения величием древнегреческого искусства и философии, и не только потому, что эти чудеса были построены на спинах рабов, которых было в двадцать раз больше, чем свободных людей; до Солона эти свободные люди эксплуатировались земельной плутократией до такой степени, что система ипотеки могла свести обанкротившегося свободного гражданина до рабского состояния. Когда Афины вступили в эпоху упадка, не желая конкурировать с презренными рабами (гордость свободного афинянина была настолько велика, что вместо того, чтобы стать полицейским, он предпочитал, чтобы государственная полиция была укомплектована наемными рабами, чтобы раб мог арестовать свободных людей), свободные афиняне сформировали настоящий люмпен-пролетариат, класс нищих, чьи восстания против олигархов привели к разорению славной республики.

Здесь Энгельс делает сравнение, которое говорит всё о позиции марксизма по отношению к апологетике великих исторических цивилизаций. Индейцы-ирокезы не смогли подняться до уровня древнегреческих родов и были очень похожи на людей, изучаемых Морганом в современной Америке (газеты недавно сообщали об аналогичных первобытных общинах на Андаманских островах Индийского океана, о людях, изолированных от остального человечества до сих пор, и кого посетили итальянские исследователи от имени нового индийского режима). Ирокезам не хватало ряда материальных условий производства из-за географии, климата и связей между народами, обеспеченных морем, в частности Средиземным. И все же в скромной сфере местной экономики ирокезские коммунисты «овладели своими условиями труда и продуктами», которые распределялись в соответствии с потребностями человека.

И наоборот, несмотря на то, что импульс греческого производства позволил ему достичь своего грандиозного разнообразия, достигнув головокружительных высот Парфенонского фриза, Фидиевой Венеры, картин Зеуксиса и абстракций Платона, которые современная мысль еще не превзошла, продукты человека начали становиться товарами, которые циркулировали на денежных рынках. Будь то раб или свободный человек по законам Ликурга или Солона, человек становился рабом производственных отношений и подчинялся собственному продукту. Грандиозная революция, которая освободит его от цепей, самые прочные звенья которых были выкованы в «золотой» век истории, была еще далека.

«Ирокезы были еще весьма далеки от власти над природой, но в известных, для них определенных природных границах они были господами своего собственного производства. […] Это было громадным преимуществом производства эпохи варварства, преимуществом, которое с наступлением эпохи цивилизации было утрачено. Задачей ближайших поколений будет обратное завоевание его, но уже на основе ныне приобретенного могучего господства человека над природой и на основе свободной ассоциации, которая стала теперь возможной».

В этом заключается суть марксизма, и легко понять, почему марксисты ухмыляются, когда некоторые наивные индивидуумы наслаждаются определенными этапами эволюции человека, приписывая их творчеству великих ученых, философов, художников и поэтов, которые нас воспитывают, согласно глупым современным формулам, «поднявшись над классами и партиями». Мы не хотим короновать эту «цивилизацию»; мы хотим снести её до основания.

 

XVIII. Римская нация и сила

5. Национальный фактор достигает своего наивысшего выражения в Римской античности в эпоху Республики, которая добавила позитивные области организации и права к модели, представленной греками в области культуры. Римская империя утвердилась на фундаменте римской нации и стала единственным на тот момент организованным государством для всего человечества. Но сама империя не могла противостоять давлению, оказываемому ростом населения, прибывающего из неизвестных и далеких стран, которые, движимые материальными императивами, чтобы расширить жизнь вида, в свою очередь, вступили в тот же великий цикл продуктивного развития, который привел средиземноморские народы от малых родов к этой огромной империи.

 

Национальный процесс в Италии отличался от этого процесса в Греции тем, что уже не существовало этих маленьких городов-государств, которые, имея свои обычаи и уровни производственного развития, почти не отличались друг от друга и конкурировали за гегемонию на всем полуострове. Прежние цивилизации, предшествовавшие римлянам, достигли передовых форм производства, и, несомненно, имели государственную власть, но их нельзя рассматривать как создателей наций в надлежащем смысле этого слова. После их упадка Рим стал центром единой государственной организации с правовыми, политическими и военными структурами, что позволило ему быстро и на более обширной территории поглотить все остальные земли, выйдя вскоре за пределы Латиума и достигнув Средиземного моря и реки По. Поскольку и без того развитые производительные силы огромной территории координировались с силами римского общества, то социальная и государственная организация Рима, наряду с его административной и правовой системой, применялась повсеместно и все более единообразно.

Сложное разделение труда с ремеслами, торговлей, судоходством и промышленностью возникло наряду с сельскохозяйственной производственной базой менее быстрыми темпами, чем в Греции. Но вскоре военные завоевания по другую сторону Ионического и Адриатического морей позволили Риму усвоить знания о технологическом и культурном устройстве, которые уже существовали у греков и других народов.

Социальная структура населения практически не отличается от структуры Греции, поскольку вклад рабского труда остается весьма важным. Но распространение меркантилизма, более медленное, но более глубокое, подчеркивало масштабы социального разделения в обществе свободных людей: организация и сами права основывались на переписи, которая классифицировала римских граждан по их богатству.

Римский гражданин был обязан нести военную службу, в то время как рабу и наемнику было строго отказано в ношении оружия вплоть до упадка империи. Легионерская армия — это действительно национальная армия: этого нельзя сказать о Греции и тем более об армии Александра Македонского. Последний, однако, стремительно приблизился к границам Индии, где смерть остановила молодого генерала; но на самом деле это был абсолютный предел, который могло достичь сокрушительное превосходство западной формы государства над бандами различных азиатских княжеств. Попытка создать всемирную организацию вскоре распалась, как только она была разделена на несколько частей, не потому, что Александра больше не было, а потому, что централизованное государство все еще находилось в зачаточном состоянии.

Римская организация была не только на уровне государства; она была поистине национальной – не только потому, что гражданин принимал непосредственное участие в войне и строительстве сети дорожных работ и укреплений во всех оккупированных территорий, но и по причине аграрной колонизации, выделения земельных участков воинам, и, таким образом, немедленной имплантации римских форм производства, экономики и права. Это была не гонка за поиском и грабежом скрытых сокровищ легендарных народов, а скорее систематическое распространение данного способа производственной организации на все расширяющийся радиус, подавление любого вооруженного сопротивления, но немедленное принятие сотрудничества завоеванного народа в производстве.

Тем не менее, нелегко определить границы Римской нации, поскольку они менялись с течением времени. Еще сложнее проследить её этнографический профиль. Как всем известно, с расовой точки зрения доисторическая Италия не была единой и не могла быть таковой, так как полуостров был слишком открытым перекрестком между Севером и Югом, Востоком и Западом, в самой густонаселенной точке всех времен. Даже если предположить, что первые латиняне (не считая их мифического троянского происхождения) составляли единое расовое целое, они, тем не менее, сильно отличались от своих ближайших соседей: вольски, самнитов, сабинов, не говоря уже о таинственных этрусках, лигурах и т. д.

Римский гражданин или civis romanus, с его правами и его пресловутой национальной гордостью, вскоре распространился за пределы первоначального города (Урбс) по всему Лацио; что касается италийского народа, то они были организованы в муниципий[18], которому централистский критерий государственной организации не мог уступить какой-либо автономии, предпочитая нескольких веков спустя присвоить звание римского гражданина любому свободному человеку, который жил там со всеми привилегиями и подразумеваемыми обязательствами.

Нация как факт здесь достигла своего самого мощного выражения во всем античном мире, а вместе с ним и величайшей исторической стабильности, известной до наших дней. Таким способом, мы прошли большое расстояние от этнических общин, основанных на кровном братстве к этому образованию. Все свободные граждане Рима, хотя и разделенные на социальные классы, были объединены общей экономической системой для производства и обмена товарами: от великого латифундийского Патриция, обладавшего собственностью во всех уголках империи, до мелкого крестьянина и пролетария в Урбсе, жившего в трудные периоды на муке, распределяемой государством. Они также управлялись тем же самым негибким правовым кодексом, к которому вооруженные силы государства требовали уважения на всей огромной территории Империи без исключения.

История социальной борьбы и гражданских войн в стенах самого Рима хорошо известна, но её перипетии не уменьшили прочности и однородности превосходного здания, ответственного за управление всеми производственными ресурсами самых отдаленных стран и покрывавшего их долговечными памятниками, имеющими самые разнообразные производительные функции: дороги, акведуки, бани, рынки, форумы, театры и т. д.

 

XIX. Национальность в упадке

6. Упадок и развал Римской империи положили конец историческому периоду, в котором национальность и организация в государства представляли решающие факторы, определяющие развитие производительных сил.

Национальная солидарность, не исключающая периодов ожесточенной классовой борьбы между свободными людьми в различных социально-экономических условиях, имела четкую экономическую основу: развитие общей для всех граждан страны системы производства обеспечивало за счет масс рабов непрерывное снабжение новыми ресурсами, повышавшими уровень жизни в целом, такими как замена простого скотоводческого хозяйства стационарным земледелием, экстенсивного возделывания плодоовощеводством с орошением земель, примитивного полукочевого образа жизни разделом и коммерциализацией земли, так же как рабов и скота. Аграрная, а затем и городская экономика Рима также имела в качестве отправной точки примитивную коллективистскую экономику местных родов, которая должна была уступить, потому что больше не была способна поддерживать быстрорастущее благодаря мягкому климату население. Энгельс рисует быструю, но полную картину в своем «Происхождении», показывая, что первые римские законы были выведены из первых родовых правил, и опровергая старые тезисы историков, таких как Моммзен (см. в этом отношении последнюю главу части I этой работы, опровержение совсем недавнего автора, который отрицает, что исторический материализм применим к этому периоду).

Возможность продажи земли и коммерциализации движимого имущества в соответствии с римским правом представляла собой надстройку силы новой продуктивной экономики, производство которой было выше, чем у племенной первобытной общины, и этот факт объясняет происхождение системы; но другие экономические факты объясняют политические и исторические события, которые ознаменовали её конец. Рост богатства, создаваемого торговлей на огромной территории, и накопление рабского труда прорубили глубокую трещину в некогда прочном «национальном фронте». Мелкие фермеры, сражавшиеся за отечество и усердно колонизировавшие завоеванные земли, видели себя все более экспроприированными и обнищавшими, в то время как рабы, купленные с богатыми землевладельческими сокровищами (а также стадами крупного и мелкого скота, купленного также как сокровища), заменяли их на своих плодородных лугах, погружая их в разорение. Поддержание отношений между свободными людьми и рабами требовало относительно низкой плотности населения, которая обеспечивала рабов материальными средствами к жизни и размножению, в то же время позволяя свободным людям испытывать богатый ассортимент удовлетворений золотого века. Но когда количество земли за пределами границ стало уменьшаться, мигрирующее и демографически безудержное население увеличивало число людей, стремящихся к лучшей жизни, вырождение методов ведения сельского хозяйства подтвердилось, и наступил неизбежный кризис. Сельское хозяйство регрессировало до такой степени, что не могло прокормить ни животных, ни рабов, и по мере того, как дезорганизация усугублялась, владелец брал на себя инициативу и освобождал своих рабов, которые только раздували массы несчастных свободных людей без работы и без земли.

Связи между регионами в этом могучем здании начали ослабевать, и государство больше не могло вмешиваться, когда возникал местный дефицит. По мере того как демографический рост сталкивался с голодом, человеческие группы сводились к местным, обнищавшим экономическим кругам, тесным кругам, которые уже не были кругами древних племен: глубокие произошедшие изменения, новые комбинации инструментов производства, товаров и потребностей человека не были достаточными для перемены ситуации. Нация, которая стала империей, разделилась на мелкие единицы, ей не хватило соединительной ткани закона, магистратуры, вооруженных сил, культуры и традиции… Великий и «естественный» фундаментальный факт национализма и патриотизма, который утверждал, что присущ знаменитой «человеческой природе», подготовился к полному историческому затмению, что продлится несколько тысяч лет, к полному замешательству идеалистов.

«Выше мы стояли у колыбели античной греческой и римской цивилизации. Здесь мы стоим у ее могилы. По всем странам бассейна Средиземного моря в течение столетий проходил нивелирующий рубанок римского мирового владычества. Там, где не оказывал сопротивления греческий язык, все национальные языки должны были уступить место испорченной латыни; исчезли все национальные различия, […] все они стали римлянами. Римское управление и римское право повсюду разрушили древние родовые объединения, а тем самым и последние остатки местной и национальной самодеятельности. Новоиспеченное римское гражданство ничего не предлагало взамен; оно не выражало никакой национальности, а было лишь выражением отсутствия национальности. […] Но нигде не было налицо силы, способной соединить эти элементы в новые нации».

Приближались варвары, подкрепленные организацией в род, но еще недостаточно зрелые, чтобы составлять государства и основывать нации в истинном смысле этого слова. Надвигалась тень феодального средневековья: но даже здесь, как утверждал Энгельс, была детерминистская необходимость, присущая развитию производительных сил.

 

XX. Организация германских варваров

7. Народы, утопившие Римскую империю волнами нашествий, также знали сперва племенные и матриархальные формы организации, а также коммунистическое возделывание земли. Когда они вступили в контакт с Римом, они перешли от средней к высшей стадии варварства, и сделали шаг от кочевничества к оседлому существованию. Их военная организация дала начало классу военных вождей, которые выбирали короля и стали создавать большие владения, отнимая землю у бывших свободных и равных членов рода и племени, которые тем временем стали свободными крестьянами. Таким образом, среди этих людей также начало образовываться государство и постепенно закладывались основы для новых национальностей, которые много веков спустя приведут к возрождению нации в ее современном виде.

То, что мы знаем о происхождении этих германских народов, которые путешествовали по всей Европе к северу от Дуная и к востоку от Рейна, позволяет нам приписывать им общинное сельскохозяйственное производство на основе семьи, родов, а затем дружин (в приграничных районах), и также тип присвоений с периодическим перераспределением сельскохозяйственных земель и той части земель, что не были полноценно общинными, и что периодически оставались незасеянными для их восстановления. В это время ремесла и промышленность были совершенно примитивны: не было ни торговли, ни денежного обращения, за исключением приграничных районов, близких к Римской империи, откуда люди импортировали некоторые промышленные товары.

Эти народы уже мигрировали во времена Мариуса, который отразил нашествие орд кимвров и тевтонов с итальянского полуострова, где те хотели расширить владения через реку По. Они в основном присутствовали при Цезаре, который видел их появление на левом берегу Рейна. Только в «Таците», написанном 150 лет спустя, их называли оседлыми крестьянами. Очевидно, это был сложный процесс, связанный, главным образом, с быстрым ростом населения, на предмет чего у нас совершенно отсутствуют оригинальные исторические документы: при падении империи их было, по словам Энгельса, около шести миллионов в районе, где сегодня насчитывается около 150 миллионов жителей.

Разделение на классы между военными вождями, которые держали землю и власть, и массой крестьян-солдат (рабов не было, так как все, кто не мог носить оружие или иным образом освобождались от войны, работали на земле) привело к формированию подлинных государств, поскольку выбранные зафиксированные территории были захвачены стабильными титульными королями или императорами, избираемыми исключительно на всю жизнь, что не передавали по наследству династические права. К этому моменту племенная организация уже исчезла; традиция народного собрания всей общины была полностью искажена в собраниях вождей или выборных князей, которые стало основой подлинной классовой власти.

Этот процесс, несомненно, был ускорен завоеванием находящейся тогда в упадке Римской Империи, где поселились завоеватели. Помимо импорта своей новой организации, революционная задача этих народов состояла в том, чтобы уничтожить римское государство, которое к тому времени было полностью коррумпировано: как говорит Энгельс, они освободили римских подданных от их паразитического государства, экономические и социальные основы которого уже разрушились, и взамен они получили, по меньшей мере, две трети имперской территории.

Учитывая относительно небольшое число завоевателей и их традицию коммунистического труда, новая организация сельского хозяйства на этих землях оставила нераздельными обширные территории — не только леса и пастбища, но и пахотные земли, где немецкие формы права возобладали над римскими формами или сочетались с ними. Это позволило сформировать среди ранее кочевых народов закрепленное территориальное управление и породить в течение четырех или пяти веков германские государства, власть которых распространялась на бывшие провинции Римской империи и всю Италию. Самым примечательным из них было то, что франки, которые подняли оплот Европы против мавританского вторжения и которые, уступив давлению норманнов на другом краю, позволили населению жить на территориях, где они обосновались, даже если это приводило к сложной этнической смеси с немцами, римлянами и во франкском королевстве кельтами-аборигенами. Этот недавний беспорядок этнических народов с разнородными традициями, языками и институтами означал, что эти германские государства еще не могли составлять нации; но они действительно были государствами в силу своих прочных границ и объединенных военных сил.

«…какими бесплодными ни представляются эти четыреста лет, они оставили один крупный результат: современные национальности, новое формирование и расчленение западноевропейской части человечества для грядущей истории. Германцы действительно вновь оживили Европу, и поэтому разрушение государств, происходившее в германский период, завершилось не норманно-сарацинским порабощением, а перерастанием системы бенефициев и отношений покровительства (коммендации) в феодализм».

Прежде чем закрыть этот раздел, вспомнив особенности средневековой организации, которая практически исключала «национальный» фактор, отметим, что марксистская доктрина не только рассматривает организацию древних варварских и кочевых народов в территориальные государства как позитивный исторический факт (процесс, через который народы средиземноморских полуостровов прошли более чем за тысячелетие); доктрина также положительно оценивает национальный характер государств, их совпадение с национальностью, то есть с сообществом, которое в какой-то степени опирается не только на расу, но и на язык, традиции и обычаи всех жителей обширной и стабильной географической территории. В то время как историк-идеалист видит в национальности общий факт, присутствующий во все времена и везде, когда есть цивилизованная жизнь, мы, марксисты, приписываем национальности исторически обусловленные циклы. Мы уже прошли первый исторический цикл: великие национальные демократии наложились на массу рабов, но, тем не менее, разделили свободных людей на социальные классы. Второй цикл, который мы рассмотрим позднее в части 3, касается демократий свободных людей, в которых исчезли рабы. В этом втором историческом цикле национальная реальность идет рука об руку с новым разделением на классы, характерным для капитализма. Нация и ее материальное влияние исчезнут одновременно с капитализмом и буржуазной демократией, но не раньше: формирование национальных государств действительно должно считаться необходимым, так как это способствует появлению капитализма в разных географических районах.

 

XXI. Феодальное общество как анациональная организация

8. Экономические отношения, которые определили феодальный порядок, объясняют, как феодальный способ производства породил очень специфическую форму политического государства, но без национального характера.

 

Чтобы объяснить, как столкновение двух совершенно разных форм производства, аграрной коммуны варваров и частной земельной собственности римлян, привело к феодальной системе, основанной на аграрном производстве, и чтобы поддержать марксистское заключение, в соответствии с которым государства классической античности, особенно в их лучшие годы, были национальными по своему характеру, тогда как это явление было неизвестно в средние века, мы должны напомнить себе о наиболее заметных отношениях собственности и производства, действующих в этих двух системах.

В варварской организации до появления рабства свободный член общины обрабатывал землю, но земля не делилась на отдельные участки, ни для определения труда обязательного для каждого человека, ни для определения прав на урожай и потребление продуктов.

В классической античной организации работник ручного труда был по существу рабом не только в сельском хозяйстве, но и в производстве промышленных благ, которые уже были развиты и независимы. Поэтому правильно сказать, что греко-римский мир знал определенный тип индустриализма и, в некотором смысле, капитализма. Однако капитал не состоял только из земли и средств производства, но охватывал и живых людей, подобно тому, как сегодня капитал сельскохозяйственного предприятия охватывает землю, машины и прирученных животных. Этот древний капитализм не приводил к всеобщему наемному труду, потому что свободные люди редко работали за деньги.

Но рабы, которые представляли основную социальную рабочую силу, не были равномерно распределены как ресурс (возможно, они изначально были общей собственностью групп свободных людей). Это означало, что свободные люди сами были разделены на два класса: те граждане, которые владели рабами, и те граждане, которые не имели рабов. Разве не характерно, что мудрый Сократ, по своему несчастью философа, стремился купить хотя бы одного маленького раба?

По этой причине гражданин, не имевший рабов, не мог жить за счет труда других людей и, поэтому, был вынужден работать; не как раб, конечно, но как свободный человек, то есть независимо от хозяина — и это связано с системой частной земельной собственности. Свободный работник — это крестьянин, владеющий собственностью, и делающий то, что ему нравится, со своим клочком земли, который возделывает в собственном поту. Другие свободные люди, у которых нет ни богатства, ни рабов, являются ремесленниками или представителями свободных профессий (которые в некоторых случаях были доступны даже для рабов, по крайней мере, в том, что касается интеллектуальной деятельности).

Когда этот цикл совершенен, все пахотные земли превращались в аллодиальные земли. Аллодий представлял собой землю, находящуюся в частной собственности с полной свободой купли-продажи. Это означало, что, как только новые территории завоеваны, они были немедленно распределены между победившими (римскими) солдатами, которые становились колонами[19]. Но для того, чтобы аллодиальные права полностью развились, в обращении должны были быть деньги, позволяющие приобретать различные товары, а также устоявшаяся торговля рабами и землей.

В режимах классической античности было небольшое количество благ, которое не было распределено и оставалось в распоряжении государства или местной администрации, оно составляло, в отличие от аллодиальных товаров, государственную собственность. Преобладание аллодиального титула над общественным достоянием требовало обмена в обращении и, следовательно, общего рынка, открытого для всех свободных граждан на всей территории: это условие полностью соблюдалось в Древней Греции и Древнем Риме. Тип производства в классической античности, таким образом, был свидетелем первого появления внутреннего национального рынка (и даже начала интернационального рынка) — в отличие от непосредственного и замкнутого круга труда и потребления при варварстве. Территориальное государство является национальным государством не только тогда, когда его власть навязывается на данной территории силой оружия (что уже было верно для египтян и ассирийцев, а позже будет справедливо для саллийцев и бургундцев и т.д.), но и когда возможна торговля товарами и продуктами труда через всю территорию, даже между отдаленными внутритерриториальными пунктами. На уровне правовой надстройки это выражается в том, что граждане пользуются одинаковыми правами во всех районах государства. Только тогда государство является нацией. Поэтому, с точки зрения исторического материализма, нация — это сообщество, организованное на территории, где существует единый внутренний рынок. Этот исторический результат тесно связан с общностью крови только в некоторой степени, но в особенности с общностью языка (вы не можете вести дела без языка!), обычаев и практик.

Классическая античная экономическая среда, как и современный капитализм, породила феномен накопления: у одного человека много рабов, у другого — нет; один человек имеет много земли, другому едва хватало, чтобы не сидеть без дела. Накопление привело к катастрофе и сделало рабский труд, который ранее заменил интенсивный отбор земли, чрезмерно затратным. Именно в этом смысле Плиний писал, что latifundia Italiam perdidere («латифундия уничтожила Италию») и именно на уровне надстройки морали порабощение человека обрело печальную известность… Современные составители аграрного права остались на том же уровне в их понимании технологического и социального развития и путают рабство с одиозной капиталистической сверхэксплуатацией сельскохозяйственного труда. Но вернемся к средневековью.

Вся торговая сеть, по которой обращалось мобильное богатство империи, рухнула вместе с римской собственностью, ставшей технологически отсталой и непродуктивной. Всякие виды потребностей все меньше могли быть удовлетворены. Но варвары прибыли со своей традицией невысокого потребления; для них, по прошествии краткого периода, во время которого они истощили трофеи, найденные в погруженных в упадок городах, истинное богатство заключалось в завоевании земли. Но было слишком поздно; социальное разделение труда зашло уже слишком далеко, чтобы обеспечить совместную обработку или управление землей в качестве общественного блага новоиспеченных держав, отнятой у римлян, состоящей из небольших владений или латифундий (земельных владений). Появился новый тип, сочетающий в себе аллодий и государственную собственность. Часть земель будет в совместном пользовании общин (общие земельные права, некоторые из которых сохранились до наших дней); часть будет окончательно разделена в форме аллодиальных прав (хотя и весьма ненадежно, с притоком новых завоевателей); наконец, третья часть будет периодически перераспределяться (даже сегодня эта система перераспределения землевладения сохраняется, например, в кадастровых реестрах бывших австрийских провинций в Италии).

Франкские крестьяне, которые пришли на эту крайне желанную, плодородную землю и ее благоприятный климат, извлекли из нее больше продукта, чем получалось ранее у стада рабов. В этом смысле они были частью мощного возрождения производительных сил, возникшего в результате объединения всех этих праздных рук и богатой земли, презираемой богатыми римлянами, ставших подобно мифическому Крезу. Но вся торговая сеть была разрушена вместе с римской административной сетью, со всеми её связями и транспортными системами, и они вернулись к местному типу производства с немедленным потреблением благ.

Такая экономика без торговли характеризовала средневековье. Государства обладали своими собственными магистратурами и территориальными армиями, но они не создавали единого территориального рынка, поэтому они не были настоящими нациями.

Если древние gens уже утратили свое социальное равенство в ходе миграций и завоеваний, они вскоре должны утратить свободу и автономию полуобщинного, полуаллодиального управления землей. Процесс консолидации земельной собственности начался снова, в пользу военных вождей, чиновников, королевских придворных и религиозных учреждений.

Античные рабы были заменены новым классом слуг, который не только отвечал за ручной труд от имени этих новых элит, но и, прежде всего, за грабеж свободных работников. Обработка земельных участков предполагала социальную стабильность, и централизованное римское государство со своими судьями, агентами и солдатами обеспечило эту стабильность, объявив её священной, но оно рухнуло в результате постоянных внешних вторжений новых вооруженных групп, усиленных борьбой между вождями и лордами в плохо централизованной структуре власти.

Франкскому крестьянину потребовалась безопасность, основной элемент римского права, который сегодня обновлен и возвышен как эталонная модель важнее, чем свобода. Отказавшись от своей свободы, крестьянин обрел безопасность, то есть возможность обрабатывать землю для себя, а не для хищников, которые будут экспроприировать целиком его урожай, а также любые запасы и орудия труда.

Описанная форма была предписанием (а не рекомендацией, как иногда пишут) и, по сути, пактом между крестьянином, который работал на земле, и военачальником поместья. Феодал гарантировал стабильность земли, на которой работал крестьянин, а крестьянин обязался предоставить ему часть его урожая или часть своего рабочего времени (барщина или оброк). Но гарантия того, что его не прогонят с его земли, стала обязанностью не покидать ее. Раб, которого можно было купить и продать, прекратил свое существование, но и свободный крестьянин тоже. Вместо них появился крепостной.

 

XXII. Основы современной революции

Защита Энгельсом феодальной формы по сравнению с рабством на основе латифундий полностью отвечает позициям марксизма. Эта новая форма привела, например, к развитию во Франции, населенном полудикими кельтами, к исключительному увеличению производства и численности населения, которое не сократилось от двухвекового периодического голода (следствие отмены торговли между регионами и провинциями), а также крестовых походов (попытки открыть классические коммерческие торговые пути).

Революция, совершенная варварами-мигрантами, которая сопровождала падение Римской империи, превратилась в развитие общественных производительных сил.

Разрушение общих торговых национальных и имперских рынков приговорило эту колонизированную и плодотворную Европу, и теперь она была заселена народами, ступившими на лестницу технического и культурного развития, присущего организации сельской экономики, оккупированной стабильными популяциями, к очень долгому периоду молекулярной экономической жизни, разбросанной по крошечным деревушкам; и присущего классу, составлявшему огромное большинство населения — крепостных, закрепленных за землей, лишенных каких-либо горизонтов.

Но, как заметил Фурье своей гениальной интуицией, в то время как раб античности никогда не одерживал настоящую победу в борьбе за освобождение, все же теперь были созданы основы для отдаленного, но грозного революционного восстания народов Европы против господствующих классов и институтов общества феодальной эпохи.

В то время как современный городской пролетариат только выходил на историческую сцену, национальный вопрос был самым мощным катализатором этой огромной революции, способной освободить современного гражданина от цепей крепостного права и поднять его до уровня гражданина античности. Хотя верно, что современная буржуазная революция в буквальном смысле эксплуатирует воспоминания о Древней Греции и славе Древнего Рима и злоупотребляет ими (как заметил Бодлер «Qui-délivrera des Grecs et des Romains?» «Кто избавит нас от греков и римлян?»[20]), несомненно также то, что это была революционная ферментация гигантской силы.

Национальная революция — не наша революция; национальное требование не является нашим требованием, и для человечества оно не представляет собой завоевание постоянного и необратимого преимущества. Но марксизм не теряет интереса к национальному требованию и даже относится к нему с восхищением и страстью; когда ход истории угрожает национальной революции, марксизм готов вступить в эту борьбу в решающее время и место.

То, что мы должны изучить, — это степень развития в исторических циклах, определение правильного времени и места. Если между ступенью первобытных народов Средиземноморья и ступенью народов континентальной Европы прошла тысяча лет, то вполне возможно, что современный западный цикл закроется, а цикл народов других рас — цикл других континентов — еще долго останется открытым для революционного потенциала.

Именно по этой причине особенно важно пролить свет на марксистский и революционный смысл игры национальных факторов.
 
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
 

Современное пролетарское движение и борьба за формирование и освобождение наций

 

XXIII. Феодальные препятствия для рождения современных наций

1. Организация феодального общества и государства, децентрализованного как по горизонтали, так и по вертикали, была препятствием для буржуазного скачка к формированию современной унитарной нации. Хотя каждый из признанных «орденов» имел свои права и в некоторых смыслах не имел социальных и семейных отношений вне самого ордена, формируя почти полностью автономные нации с собственным правом, с другой стороны, феодальные округа имели закрытую экономику, то же касается и человеческой рабочей силы, групп крепостных крестьян превращающихся во множество маленьких порабощенных наций.

 

Подводя итог нашего заключения второй части этой работы об исчезновении наций классической античности, последовавшем за падением Римской империи, варварскими нашествиями и образованием средневековых государств, стоит перечислить феодальные атрибуты, которые тормозили историческое возрождение нации. Нация — это географическая сеть, в которой свободен экономический оборот, позитивное право является унитарным, и в целом существует сообщество расы и языка. В античный период нация исключала массу рабов, признавая только свободных граждан; в современном буржуазном смысле нация включает в себя всех, кто родился в географической области.

Если ранее мы отыскали государства, которые не были нациями до великого исторического греко-римского шага вперед, и если мы выделили такие государства в период с конца классической античности и до начала буржуазной стадии, то обратное невозможно: мы никогда не найдем нацию без государства, весь этот материалистический обзор национального феномена целиком и последовательно основан на марксистской теории государства, и именно это отличает нас от буржуазной позиции. Формирование наций является историческим фактом, столь же реальным и физическим, как и все другие, но когда объединенная нация состоит из своего государства, она все же остается разделенной на социальные классы; государство — это не выражение, как его понимает буржуазия, всей совокупности нации в смысле совокупности отдельных людей или даже округов и коммун, а выражение и инструмент интересов господствующего экономического класса.

Таким образом, одновременно верны два тезиса: во-первых, национальное единство является исторической необходимостью и, следовательно, условием будущего пришествия коммунизма; во-вторых, реализация этого единства (с уникальным внутренним рынком, отменой феодальных порядков, равноправным позитивным правом для всех субъектов и централизованного государства) не только не исключает, но и в высшей степени усиливает выражение борьбы рабочего класса против капиталистического государства и интернационального характера этой борьбы в контексте развитого социального мира.

Феодальная экономика основывалась преимущественно на земельной собственности. Дворянский орден делил владение всей землей не только в топографическом смысле, но также и особенно в смысле личного подчинения групп крестьянского населения. Вследствие своих привилегий дворянство образовывало в каком-то смысле «нацию»: они не смешивали свою кровь с кровью крепостных, ремесленников и буржуа; у них был свой закон и судьи, которые принадлежали к их собственному ордену. Их наследуемая земельная собственность была неотчуждаемой в чистом виде, в результате чего титул и инвеститура передавались с более высоких уровней в феодальной иерархии вниз и, в последнем случае от короля, в конкретных определенных пределах. Ношение оружия под командованием было привилегией этого ордена; если была необходимость собрать массовые армии, то это были бы наемники, чаще всего призванные из-за границы.

Класс крепостных не представлял собой нацию: он не только не имел абсолютно никакого представительства или централизованного выражения, но также воспроизводился только в закрытых кругах, которые не сообщались друг с другом. Юридически он зависел от лорда поместья, и его судили по правовым кодексам, которые варьировались от одного региона к другому или просто по произвольной воле лорда. Границы государства и правовая юрисдикция государства не имели значения для крепостного: его мир существовал в пределах феодальных земельных владений лорда.

Теперь мы должны перейти к церковному порядку, который на разных этапах был близок к власти, скорее похожей на дворянство. Но он не был нацией и не была определен как нация: с одной стороны, потому что безбрачие священников означало, что он не мог иметь никакой генеалогической преемственности, с другой стороны, потому что его пределы были экстранациональными. Католическая церковь, как следует из ее названия, является интернациональной; или, если быть более точными, в доктрине и организации она является как межгосударственной, так и межрасовой. Эта конкретная надстройка была продуктом экономики отдельных закрытых островов. Только крепостной обеспечивал рабочую силу, и он потреблял её часть в виде доли продуктов земли. Его потребности были настолько ограничены, что он самостоятельно создавал промышленные блага, в которых нуждался, а разделение труда было зачаточным. Первых ремесленников остальные едва терпели (это те знаменитые ремесленники, которые, в отличие от крестьян, живших рассеянно, собирались в деревне под замком синьора и которые стали позднее жуткими, невыносимыми буржуазными революционерами). Лорд и его наемные разбойники потребляли продукты, которые крестьяне либо приносили в поместье, либо производили в ходе обычного труда на полях лорда. Ясно, что эта способность потреблять продукты, бывшие в изобилии, которой было наделено лишь крошечное и чрезвычайно привилегированное меньшинство, расширяла нужды и постепенно увеличивала спрос на промышленные товары, хотя принцессы по-прежнему ели руками и меняли блузки только по особым случаям.

Отсюда вытекает материальная оппозиция, что станет отправной точкой огромной борьбы, в которой прозвучат громкие слова «Отечество», «Свобода», «Разум», «Критика», «Идеал» — борьба между региональной раздробленностью, которая препятствует циркуляции людей и вещей, и спросом на свободу торговли сначала по всей территории государства, а затем и за её пределами. Если эта свобода позволяла синьору наслаждаться богатством, то это также ускоряло рост торговцев и стимулировало их смелость. Однажды их деньги купят священную, передаваемую по наследству феодальную землю… Те, кто заблуждался, думая, что обретет отечество, вместо этого получил единые в пределах государства валюту, фондовую биржу и систему налогообложения, это условия, которые сделали возможным извержение капиталистических производительных сил.

 

XXIV. Феодальный локализм и универсальная церковь

2. В средневековом обществе производственная и экономическая база была не национальной, а субнациональной в отношении труда и рынка. Языковая, культурная, схоластическая и идеологическая надстройки также не были национальными, поскольку их центром была римская христианская церковь с её универсальными догмами, ритуалами и организацией. Но власть церкви, далеко не являющаяся средством преодоления феодального пессимизма, строго поддерживала интересы и организацию землевладельческого дворянства.

 

Нации классической античности уже достигли единства в личном и коммерческом праве в своих политических границах, потому что наряду с аграрным производством, достаточно важным на тот момент, появилась возможность накапливать товары и деньги благодаря эксплуатации рабского труда и вопиющему неравенству, которое было не только разрешено, но и допустимо в соответствии с римским законодательством в отношении количества рабов, которыми можно владеть, а также в отношении аллодиального владения землей свободными гражданами.

После подавления этого рабовладельческого способа производства, который мы объяснили в детерминистских терминах, путь к общему обращению промышленных товаров пошел другим, буржуазным путем; производство этих товаров будет развиваться сперва на основе равенства городского и сельского хозяйства, но затем это равенство будет нарушено в огромных — иррациональных — масштабах в эпоху капитализма.

Но в Риме классическая античная нация стала большим, чем просто нация. Это была политическая и территориальная совокупность, соответствующая универсальной власти, организованной по всему неварварскому миру.

Фантастическое накопление земли и рабов в руках нескольких очень влиятельных богатых людей, поддерживаемое централизацией государства и его диктатурой над провинциями, привело к неизбежному кризису этого способа производства, который облегчил задачу варварских захватчиков разбить эту огромную унитарную организацию на осколки.

Однако в средние века эта универсальность поддерживалась в совершенно иной форме, в мощной организации христианской римской церкви. Мы не будем здесь заниматься разбором великого исторического цикла Восточной Империи (её можно проанализировать с использованием тех же социальных критериев), которая сохранилась на протяжении веков после Западной. Восточная Империя могла остановить поток германских вторжений с северо-востока, но не смогла противостоять монголам, прибывающим с юго-запада. Она сдалась по существу похожим образом, и её единство, в любом случае приобретавшее все более и более символичный характер, также было разрушено.

В Западной Европе насущная потребность в развитии общего товарного обмена, в отличие от характерной территориальной раздробленности феодализма, выразилась в требовании восстановления централизма, который дал классическому римскому миру силу, богатство и мудрость, которые, казалось, были потерянными.

Но ответом на это требование не могло быть те самые «гвельфы»[21], которые противостояли германским империям Средневековья и их воинствующего правящего класса через международное влияние Церкви, даже если противостояние классов, посредством которого эта оппозиция проявлялась в первых цитаделях нового буржуазного класса, было достаточно реальным: итальянские коммуны управлялись мастерами-ремесленниками, банкирами и торговцами, которые имели связи по всей Европе.

Фактически, для всех государств, возникших в результате расчленения Империи (после первых веков сопротивления), Церковь представляла собой единую надстройку, которая поддерживала власть феодальных баронов и их монархов[22]. Именно потому, что они не были национальными обществами, функции, о которых мы говорим, выходили за пределы национальных границ. Еще не было национальных или «вульгарных» языков, на которых говорит «народ». Повсюду языком священников была латынь, в то время как огромная масса крепостных говорила на диалектах, которые были понимаемыми только в нескольких десятках километров. Эта ситуация сохранялась до тех пор, пока не было разрешено путешествовать, чтобы найти работу или деньги, но только для борьбы – то есть деятельности, которая не требует много слов. Но латынь была не просто уникальным языком религиозного ритуала, который действительно мало что значит; это был единственный проводник культуры, практически единственный язык, известный повсюду тем, кто умел читать и писать.

Латынь, и только латынь, служила образованием для знати. Это означало, что школа, доверенная церкви, оставалась надгосударственной структурой, даже когда к ней стали допускать другие классы, то есть не только молодых феодалов и будущих священников или монахов, но и некоторых сыновей городской буржуазии при полном исключении крестьян, разбросанных по сельской местности (это явление до сих пор не изменилось в некоторых убогих провинциях таких стран, как Италия и Югославия!).

Но не только каждый аспект высокой культуры должен был пройти через это единственное сито — в Болонье, Саламанке, Париже и Лондоне обсуждались одни и те же темы и тексты — то же самое было верно и для практической культуры; в конечном итоге это породило все бюрократические, гражданские, правовые и военные слои и целый культурный класс, у которого была только очень расплывчатая «национальная культура»; что касается «национальной литературы», то ей придется подождать до 1000 г. н.э. и далее.

Сам буржуа, как только отрастил свои зубы, воздал должное этой социальной связке, которая была надстройкой господствующего способа производства, но также и незаменимым инструментом труда: если флорентийский банкир хотел позаботиться о некоторых сложных деловых отношениях в Антверпене или Роттердаме, он делал это через коммерческую переписку на латыни (даже если бы это была латынь особого толка, от которой Цезарь и Цицерон перевернулись бы в могилах; но в конце концов, то же самое применимо к латинской мессе).

Несмотря на величие этой конструкции, которая решительно вышла за пределы различий крови, расы и языка — и без каких-либо полумер — идеологическое здание католицизма исторически придерживалось защиты и сохранения феодальной системы крепостного права. Сотрудничество началось на низовом уровне между священником и местным вооруженным дворянином, делившими десятину и дань эксплуатируемого крестьянина, подчинение которого было тесно связано с его землей и вотчиной, где он родился. С другой стороны, монашеские общины и великие религиозные ордена приобрели — не без борьбы с баронскими лордами — обширные владения, в которых производственные отношения были полностью идентичны отношениям феодальных владений: подобно феодалам, они настаивали на том, что владение землей, тело и дух неразрывно связаны с титулом, будь то аристократический титул или, в их случае, титул в церковной иерархии.

 

XXV. Универсализм и политический централизм

3. В Италии первая борьба буржуазии, организованной в небольшие коммунальные республики, но все еще неспособной подняться до видения межрегиональной экономической организации, нашла поддержку в папстве через фракцию гвельфов. Предвидя современные властные структуры, Данте назвал буржуазную монархию первой исторически возможной формой централизованного государства, хотя в типичном духе своего гибеллинского универсализма, который теоретизировал о центрально-европейской власти, он явно не предвидел потребности в национальном государстве.

 

Когда Данте, выходец из гвельфов, написал свой трактат «О монархии», он принял взгляды гибеллинов. Потребность в унитарной централизующей власти является фундаментальной для исторической теории, которую разработал Данте, вместе с его отвращением к бесплодным распрям между семьями в городах и баронствах. Новый спрос на универсализм опирается на грозную традицию Римской Империи; он избегает и борется против универсализма римской церкви. Вот почему Данте выражает сожаление по поводу власти и политического руководства папства и видит в немецком императоре великого монарха, который мог бы объединить всю Европу в одно государство: сначала Германию и Италию, затем Францию ​​и остальных.

Должны ли мы рассматривать политическую доктрину Данте как особую и характерную для Средневековья, поскольку она не включает в себя существенную буржуазную политическую потребность в разделении национальностей? Или мы должны расценивать это как предвосхищение современной буржуазной эпохи? Очевидно, вторая гипотеза верна. Институт абсолютной монархии возник в средние века как единственно возможная форма централизованного государства, противостоящего федерализму баронов и их претензий на самоуправление на периферии. На стороне последнего был мракобесие духовенства и Рима; на стороне первых были первые суды, ярким примером которых был Фридрих II из Швабии в Палермо, очень близкий сердцу Данте, открывший путь новым производительным силам, торговле и, следовательно, поощрению искусства и обмена идеями вне схоластической диктатуры. Этот швабский император, конечно, не был национальным королем, но его репутация атеиста, ученого и художника отнюдь не является чистой легендой. Он был, без сомнения, основателем первых отраслей промышленности и мануфактур и предшественником социальных форм, несовместимых с ретроградным невежеством аристократии, чьи знания ограничивались ношением оружия. Первой формой, которую капитализм принял в борьбе против старого аграрного режима, была монархия, централизованная в крупный капитал, где ремесленники, художники и ученые открывают новые горизонты для материальной жизни.

Латинский трактат «О монархии» является ранним идеологическим проявлением этого современного требования, и в этом смысле он является революционным, антифеодальным и антигвельфовским; более того, будущий антиклерикализм будет заметно опираться на издевательства божественной комедии Данте, направленной против папства. Если национальное требование в его истинном смысле не выражено Данте, который презирает мелкую буржуазию и рассматривает Италию как политически сплоченную, но при том провинцию германской империи, то это потому, что в Италии современная буржуазия родилась раньше чем в иных местах, однако с местническим и общинным характером. Это никоим образом не отменяет важности первого великого проявления живительных сил будущего; но по причинам, связанным с изменениями в географических торговых путях[23], им суждено было отмереть, прежде чем вновь обрести видение мощного унитарного капиталистического государства с национальными границами. Это также не умаляет того факта, что в этой стране, которая станет одной из последних в Европе, заявивших о своей национальности в современной истории, тот же Данте использовал в своей литературе итальянский язык и дал решительный импульс распространению тосканского диалекта по сравнению с сотней диалектов, на которые повлияли их самые разнообразные корни, от Ломбарда до Сарацина.

 

XXVI. Революционные требования национальной буржуазии

4. В марксистском анализе истории каждый переход от одного способа производства к другому показывает двух главных действующих лиц: с одной стороны, господствующий класс, который яростно защищает свои экономические привилегии, используя аппарат власти и влияние своих традиционных идеологий; и с другой стороны, революционный класс, который борется против этих интересов, институтов и идеологий, агитируя в сердце старого общества, более или менее решительным и полным образом, обращаясь к новым идеологиям, которые воплощают сознание его собственных достижений и будущий общественный способ производства. Современная буржуазия развивает в разных странах Европы особенно интересные и поразительные системы, которые являются настоящим оружием борьбы, и все они вращаются вокруг огромного требования единства и национальной независимости.

 

Согласно учебникам, современная эпоха начинается (а Средневековье заканчивается) для одних в 1492 году, для других — в 1305 году. Первая дата относится к открытию Америки и имеет важное значение в истории буржуазии, которую марксизм проследил в действительно эпическом синтезе Манифеста и в последующих классических описательных текстах — потому что эта дата сигнализировала об открытии новых мест за океаном, создавая основу для мирового рынка, и пробудила мощные силы притяжения в спросе на промышленные товары, который отныне всегда рос, подталкивая развитую белую расу к войне за сверхпроизводство. Параллельно с этим грандиозным поворотом событий мы наблюдаем перемещение колыбели зарождающейся индустриализации из Центральной и Северной Италии в сердце Атлантической Европы, за пределы Средиземного моря, туда, где она достигнет своего бурного развития.

Но 1305 год был годом, когда Данте написал «Божественную комедию»: в то время требования антифеодальной и антицерковной революции уже были представлены в Италии, хотя и в более ограниченной географической области. Формы организации германских народов встретили большое сопротивление на итальянском полуострове, потому что там особенно хорошо развивалась римская традиция, и феодальный порядок никогда не разворачивался полностью, несмотря на приток новой варварской крови.

Преимущества расположения среди судоходных морей оставались неизменными; торговля и обмен быстро восстановились, и разделение труда развилось на новых основах. Система средневековых коммун (свободных городов) рухнула, уступив место маленьким баронам и наследственным самодержавным монархам: но крепостное право отступило, и крестьяне с независимыми ремесленниками продолжали составлять основную часть населения. По этим особым причинам буржуазия не поднялась до уровня национального класса; она смогла сделать это только спустя несколько веков, но на этот раз в гораздо более широком масштабе. Отложенная в Италии капиталистическая революция сильно отступила, но в XVI-XVIII веках она завоевала Англию, Францию, а затем и Центральную Европу.

Таким образом, попытка нового способа производства установить свое господство в ограниченной зоне может потерпеть неудачу, и его поражение может заставить ждать целые поколения. Но во время своего исторического возвращения этот способ производства будет навязываться гораздо шире. Поэтому мы можем понять, что коммунистическая революция, разгромленная во Франции в 1871 году, была вынуждена подождать до 1917 года, когда она попыталась завоевать не только Францию, но и всю Европу; и что, несмотря на то, что сегодня она побеждена и истощена, как и в свое время узкая буржуазная революция итальянских коммун, однажды она сможет вновь возродиться через несколько поколений, и не только в районах, оккупированных и контролируемых белой расой, но в глобальном масштабе.

Между XII и XV веками требования правового равенства, политической свободы, парламентской демократии, республики и т.д. возможно, казались иллюзией, сметенной историей, однако сила этих требований только росла в ожидании момента, чтобы сделать свое столь впечатляющее историческое заявление на европейской сцене, что сегодня мы считаем его само собой разумеющимся. Точно так же в нынешнюю эпоху притязания современного пролетариата на насильственное свержение демократического капиталистического государства, диктатуру рабочего класса, уничтожение наемного труда и денежной экономики также могут казаться забытыми и бездействующими.

На протяжении всего этого периода буржуазные классы и группы, влияние которых увеличивалось с изменениями, вызванными производительными силами и технологиями и стремительным ростом коммерческого обмена, никогда не переставали выдвигать новые требования и бороться за них, пока, наконец, им не удалось сформулировать глобальный запрос на сворачивание феодализма и захват власти.

Ремесленник и купец отказывались считать себя крепостными, подданными местной знати. Несмотря на первоначальные риски, они перемещались из района в район, путешествуя по всей территории государства, куда бы их ни звали их работа и дела, даже если дворянам все еще легко удавалось преследовать их и постепенно лишать всех накоплений до последнего гроша, всего, что составляло значительную массу богатства в руках людей, живущих вне традиционных порядков и иерархий. Эти первопроходцы нового образа жизни требовали права быть гражданами государства, а не подданными дворянства; они в конце концов объявляли себя подданными короля, даже если это был абсолютный монарх. Монарх и династия были первым проявлением центральной власти на весь народ и нацию. Отношения между государством и его подданными, стержнем буржуазного права, как правило, устанавливались непосредственно, без посредничества фрагментарных феодальных иерархий.

Чтобы понять этот переход на уровне экономической базы, мы сошлемся на фильм, основанный на флорентийском фольклоре, под названием «Il re d’Inghilterra non paga» («Король Англии не платит», 1941). Крупный банк семьи Барди, буржуазных флорентийцев, выдает колоссальную сумму денег в золотых флоринах, чтобы заполнить военный сундук короля, но король, проиграв войну, не платит процентов по кредиту и не возвращает капитал: банк разоряется, а флорентийская экономика терпит крах от серьезных последствий. Старый банкир умирает от горя, так как не находит ни одного суда или трибунала, перед которым он мог бы привести наглого должника и неплательщика. При буржуазной системе он мог бы указать на английского короля перед английскими магистратами и заставить его заплатить.

Что касается требования равенства перед законом, мы также можем упомянуть пьесу Лопе де Веги («El mejor alcalde el rey» «Лучший мэр — король») 1635 года, в которой король производит лучшее впечатление, но где требование все еще буржуазно. В провинциальной деревне местный тиран похищает молодую женщину. Отец, опозоренный соблазнителем, едет в Мадрид, чтобы обратиться к королю. Последний следует за ним обратно в деревню инкогнито, со небольшим сопровождением и без оружия; он присутствует на заседании суда, сурово осуждает лорда и требует освободить молодую женщину с должной компенсацией. Идея о том, что каждый гражданин может добиться справедливости от короля, выступив против злоупотребления местной властью, выражает буржуазное требование централизма.

Мы также знаем знаменитую легенду о мельнике Сан-Суси, согласно которой Фридрих Великий хотел экспроприировать мельницу, чтобы расширить парк у своего замка развлечений. Мельник отказывается и оставляет свою аудиенцию у короля, крича «В Берлине есть судьи!». Судья может осудить короля во имя короля: похоже, это шедевр в буржуазной правовой теории; но вскоре сама буржуазия, движимая своими революционными потребностями, станет более решительной и вынесет приговор королю — голову с плеч!

По мере того, как значение торговли и промышленных товаров возрастало по сравнению с сельским аграрным хозяйством в старых государствах, управляемых земельной аристократией (классическими примерами являются Франция и Англия), и крупные банки появлялись наряду с государственным долгом, протекционизмом, унитарной и централизованной фискальной системой, поэтому буржуазия требует все больших полномочий для короля, то есть для центральной администрации. В идеологической надстройке и в культурной и политической агитации за эти новые требования все эти унитарные системы были описаны и возвеличены как выражение не династии, правящей божественным правом и освященной религиозной властью, а скорее требования народа в целом, всех граждан, одним словом, нации. Патриотизм, этот идеал, померкнувший с уходом классической античности, и вновь ставший предметом гражданского энтузиазма; рожденный по необходимости, из требований продавцов и производителей, он вскоре зажег интеллектуалов, писателей и философов, которые создали удивительную архитектуру высших принципов и художественное оформление на вершине этого брожения новых производительных сил.

 

XXVII. Пёстрые надстройки капиталистической революции

5. Точно так же, как условия революционной борьбы современного пролетариата появились при полностью развитом расширении капиталистического способа производства, так и доктрина и программа международной коммунистической революции были построены на полностью разработанной критике буржуазной идеологии. Последняя приобрела разные характеристики в разных странах благодаря тому факту, что каждая буржуазная революция является национальной революцией и отличается особым способом построения того, что Маркс называет «сознанием, что каждая эпоха воображает о себе».

 

В Италии, как мы только что показали, экономическое содержание буржуазной формы появилось преждевременно, но его было недостаточно, чтобы взять под контроль все общество; политическое содержание, которое исторически имеет первостепенное значение, было ограничено контролем небольших кустарных, ремесленных, торговых или морских республиканских свободных городов. Эти формы самостоятельно не смогут привести к созданию национальной власти. Но, хотя это первое буржуазное общество будет поглощено европейским феодальным обществом, все же несмотря на военные победы последнего над священной Римской Империей, влияние буржуазной формы на идеологическом уровне и, прежде всего, на художественную «надстройку» будет ощущаться в течение последующих столетий. Граждане первых республик своими свободами вернули себе политические формы и классические институты римской цивилизации; это отразилось не столько на организации государств и наций, сколько на расцвете новых технологий и великолепии искусства Возрождения, которые заново открыли классические идеалы и дали им новую жизнь.

В то же время, с открытием и возобновлением изучения классических текстов, которые давали материал, возрожденный и актуализированный социальными требованиями времени, литература и наука выступили против конформистского господства католической и схоластической культуры. Исходя из перечисленного, это грандиозное движение является продуктом особого развития столкновения и перехода между двумя способами производства: свет, излучаемый новым обществом, вспыхнувший в сердце старого, сотрясающий последние защитные крепости феодализма землетрясением исторической величины, но не в состоянии сломать их. Вот что это такое (мы могли бы развить и выразить это лучше, чем описано здесь), а не результат какого-то причудливого собрания исключительных сперматозоидов в нишах, что одновременно породили целый ряд архитекторов, художников, скульпторов, музыкантов, философов, ученых и т.д., каждый из которых был мастером высшей величины.

И, несмотря на ситуацию политического и социального рабства, эти художники, эти поэты и идеологи не преминули подчеркнуть идею отечества и своей итальянской национальности в величайших шедеврах, которые позднее подражатели, по правде говоря, зачастую весьма посредственные, при каждом удобном случае повторяли вновь и вновь до тошноты.

В Германии, где рождению нации предшествовал ряд выкидышей, часто проклинаемых Марксом и Энгельсом, произошло еще одно грандиозное явление — Реформация, которая, кроме того, распространилась по всей Европе с переменными результатами.

Борьба новых социальных стратов против старого господства феодальных принципов, поддерживаемых церковью, не смогла материализоваться в политических результатах. Однако в течение этого первого периода она не ограничивалась критикой художественных и философских школ, но развивалась внутри самой церковной организации, опираясь на религиозные догмы. Здесь мы видим фрагментацию универсальной церкви на разнообразные национальные церкви, которые отступили от власти Рима не просто путем более или менее модифицированного мистического учения, но, в частности, путем разрыва их связей с иерархией церкви и замены её новыми национальными иерархиями. Если национальный язык является одной из главных тем появления буржуазного национального государства в истории, то другим аспектом, не менее важным, является религия. Немецкая манифестация была наиболее впечатляющей в отношении религии и создания национальной церкви. Первопричиной её было бурное появление новых классов: буржуазии и мастеров из немецких городов вместе с сельскими крепостными, видевшими в Лютере человека, который направит их на борьбу против князей, оплота феодалов и аграрной организации. Но Лютер, не довольный отречением Мюнцера, руководившим славным, но побежденным восстанием крестьян против мелких князей, сам не привел бы даже к победе над крупными князьями.

Поэтому пределы и границы средневекового общества не были преодолены в Италии, за исключением области литературы, а в Германии — за исключением области религии; эти выражения революции были незрелыми в первом случае и подавлены во втором. Англия, напротив, была первым в истории примером революции, которая поразила всю социальную экономику до самого ее основания. В этой стране, где по климатическим и географическим причинам сельскохозяйственное производство не могло поддерживать большое население, преобладающим способом развивалось интенсивное производство и промышленное производство, до сих пор неизвестное в других странах. Арендаторы земель накопили важный денежный капитал, в то время как постоянно растущая масса крестьян терпела грабежи и пролетаризировалась. Эти условия капиталистического производства стали более интенсивными, чем где бы то ни было, причем промышленная буржуазия приобрела большое значение. Дворянство и правящая династия были побеждены, и, несмотря на непродолжительную революционную республику и казнь Кромвеля[24], вскоре с новой революцией к власти пришла буржуазия. Она продолжает править и сегодня посредством все той же политической формы, парламентской монархии.

Несомненно, что географические (не меньше чем продуктивные) условия дали в Соединенном Королевстве очень четко определенный национальный характер, так как оно со всех сторон ограничено морем. Но Энгельс справедливо раскритиковал Эрфуртскую программу (где он предложил требование единой и неделимой республики для Германии, когда она была разделена на крошечные федеративные государства), подчеркнув, что два британских острова включали, по меньшей мере, еще три национальности с различиями в языке и даже в расе и религии[25]. В конце концов ирландцы кельтской расы, католической религии и говорящие на гэльском, почти исчезнувшем в то время языке, отделились; и шотландцы, которые до сих пор чувствуют себя совершенно отличными от англичан, не говоря уже о других расовых традициях, таких как валлийцы, и всех последствиях более поздних вторжений и миграций, таких как римляне, саксы и норманны. Таким образом, Соединенное Королевство представляет собой смесь рас, традиций, диалектов и языков (включая литературные), религий и церквей, а также является первым проявлением исторического примера национального унитарного государства, которое соответствует полному выражению капиталистического социального способа производства.

Наконец, во Франции скелет национального государства сформировался в ходе гражданской войны между социальными классами. Географические границы уже были четко очерчены морями и горными хребтами, если не считать исторических колебаний Рейнской границы. Быстрый процесс привел к формированию уникального национального языка и литературы, что строго придерживалась этого языка, впитывая диалекты Средневековья и устраняя их различия. Кроме того, то же самое касается этнологических различий, которые, однако, не были незначительными. Мы не должны забывать, что эта нация по праву берет свое название от франков, германского народа, прибывших с Востока, которые изгнали или поработили местных галлов или кельтов. Таким образом, два народа, нелатинского происхождения, не помешали французскому языку вырасти из латинских корней.

Поэтому требование национального единства было не территориальным, а социальным: буржуазии очень быстро удалось стать третьим сословием, признанным и представленным в Генеральных Штатах, консультативном собрании, поддерживающем королевскую власть. Когда этого стало недостаточно, борьба обернулась непосредственно политической. Во Франции не было промышленного развития, сопоставимого с развитием Англии, и это отразилось, в частности, на разнице между двумя экономическими школами: англичане дали нам теорию и апологию капиталистического производства, тогда как французы перешли от аграрной школы физиократов к школе меркантилистов, которые ценили не производительный труд, а торговлю продуктами.

С политической точки зрения не было никаких сомнений: французская буржуазия, стремясь к непосредственной власти, создала свою доктрину государства: суверенитет, основанный не на наследственности и божественном праве, а на основе мнения граждан, падении догмы и торжестве разума, разрушении ордена и корпорации, выборной демократии, парламенте и республики. Кузница истории выковала эту изысканную национальную форму буржуазной власти.

По приведенным причинам при переходе от феодального способа производства к современному фундаментальным экономическим базисом стало противоречие между производительными силами и старыми производственными отношениями, и политические, правовые и идеологические надстройки возникли из приведенного обновления экономического базиса.

Но этот процесс не может быть сведен к аптечному рецепту. Буржуазия сделала не мировую революцию, а скорее набор национальных революций, и нельзя сказать, что мы увидели их всех.

Предыдущий быстрый и очень обобщенный синтез позволяет нам сформулировать следующую последовательность фундаментальных географических «областей» и «исторических периодов» в буржуазных революциях с целью правильного руководства в изучении пролетарской революции, которая не отличается национально, но чья богатая динамика, тем не менее, выгравирует себя в точных пределах времени и пространства: Италия: искусство; Германия: религия; Англия: экономическая наука; Франция: политика. Вся надстройка капиталистической производственной базы.

Исторический вклад буржуазии, как очевидно, в то же время является экономическим, политическим, художественным и религиозным вкладом. Но богатство этого путешествия не может быть подытожено лучше, чем словами Манифеста:

«Каждая из этих ступеней развития буржуазии сопровождалась соответствующим политическим успехом. Угнетенное сословие при господстве феодалов, вооруженная и самоуправляющаяся ассоциация в коммуне, тут — независимая городская республика, там — третье, податное сословие монархии, затем, в период мануфактуры, — противовес дворянству в сословной или в абсолютной монархии и главная основа крупных монархий вообще, наконец, со времени установления крупной промышленности и всемирного рынка, она завоевала себе исключительное политическое господство в современном представительном государстве. Современная государственная власть – это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии…

Буржуазия ведет непрерывную борьбу: сначала против аристократии, позднее против тех частей самой же буржуазии, интересы которых приходят в противоречие с прогрессом промышленности, и постоянно — против буржуазии всех зарубежных стран».

 

XXVIII. Пролетариат выходит на сцену истории

6. Новый класс наемных рабочих появился и сформировался вместе с капиталистическим производством и промышленностью. Возникло историческое совпадение между образованием этого класса в широких массах и большими усилиями буржуазии захватить политическую власть и организовать себя в нацию. После первой хаотической фазы реакции на механизацию в феодальном и средневековом направлении пролетарские массы нашли свой путь вслед за революционной буржуазией, и именно на национальном уровне пролетариат достиг своей сплоченности как класс, пусть еще не достигнув своей классовой автономии.

 

Современная история полна этой борьбы против чрезмерно децентрализованного дворянства и слишком универсальной церкви за основание современных наций посредством победы и полного прихода к власти буржуазии. В марксистском анализе классовое содержание, в особенности свержение старого способа производства, очевидно, одинаково для всякой национальной буржуазии; однако не менее ясно, что каждая из буржуазных революций, поскольку они были национальными революциями, обладала собственной оригинальностью и особым профилем, значение которых выходит за рамки простой разницы во времени и географическом положении. И это помогает объяснить, в полном соответствии с необходимым прогрессом капиталистического развития, почему основанные нации были по классовым причинам решительными в своей борьбе против устаревшего режима, но в то же время неустанно сражались друг с другом как нации и как государства.

В то же самое время, когда новый господствующий класс, буржуазное третье сословие, появилось в первые десятилетия XVIII-го века, тогда же (и даже раньше) появился новый фундаментальный социальный элемент: рабочий класс. Борьба за завоевание власти против феодализма и его союзника духовенства, и за установление национального единства шла полным ходом: рабочие городов и деревень играли в этом полноценную роль, даже когда у них появились свои классовые организации и реальные политические партии, программы которых объявили о свержении буржуазного господства.

Социалистическое и коммунистическое движение с самого начала не пренебрегало большой сложностью этого процесса; оно критически проанализировало антифеодальную революцию и, кроме того, определило условия, время и место, в котором пролетарии окажут полную поддержку революционным буржуазным движениям, национальным восстаниям и войнам.

Чтобы избежать непонимания и развеять удивленные реакции тех, кто, очевидно, впервые слышит эти вещи, нам следует обратиться к Манифесту:

«Пролетариат проходит различные ступени развития. Его борьба против буржуазии начинается вместе с его существованием». И Маркс напоминает здесь о первых «реакционных» формах борьбы: сожжение заводов, саботаж машин и иностранных товаров, требование возврата к уже исчезнувшему образу жизни средневековых ремесленников.

Этой первой цитаты достаточно, чтобы высмеять такие упрощенные и антиисторические рецепты вроде существования только двух классов, буржуазии и пролетариата, и последний обязан бороться только с первым, вот и все, что нужно. Давайте продолжим:

«На этой ступени рабочие образуют рассеянную по всей стране и раздробленную конкуренцией массу. Сплочение рабочих масс пока является еще не следствием их собственного объединения, а лишь следствием объединения буржуазии, которая для достижения своих собственных политических целей должна, и пока еще может, приводить в движение весь пролетариат. На этой ступени пролетарии борются, следовательно, не со своими врагами, а с врагами своих врагов [буржуазии] — с остатками абсолютной монархии, землевладельцами, непромышленными буржуа, мелкими буржуа. Все историческое движение сосредоточивается, таким образом, в руках буржуазии; каждая одержанная в таких условиях победа является победой буржуазии».

Вернемся к отрывку о непрекращающейся борьбе буржуазии, а также борьбе между различными национальными буржуазиями. Продолжение:

«Во всех этих битвах она [буржуазия] вынуждена обращаться к пролетариату, призывать его на помощь и вовлекать его таким образом в политическое движение. Она, следовательно, сама передает пролетариату элементы своего собственного образования [мы бы перевели: подготовки], т. е. оружие против самой себя».

Но для пролетариата образовываются новые условия жизни: «…современный гнёт капитала, одинаковый как в Англии, так и во Франции, как в Америке, так и в Германии, стерли с него всякий национальный характер».

Этот последний этап предшествует знаменитому отрывку во второй главе, который всегда вырывался из контекста и эксплуатировался оппортунистами на протяжении веков (а сегодня — самыми глупыми из всех, кто поддерживает правительство Тито, к примеру). Это соответствует правильному историческому тезису, которым мы руководствовались во всех наших текущих работах по национальному вопросу: буржуазия везде носит национальный характер, и ее программа направлена ​​на придание обществу национального характера. Её борьба является национальной, и, чтобы возглавить эту борьбу, она образует союз, в который включается пролетариат, поскольку она использует пролетариат в качестве союзника. Буржуазия начинает свою политическую борьбу, утверждая в каждом современном государстве революционный национальный класс. Однако пролетариат носит не национальный характер, а интернациональный.

Это не стоит переворачивать в гипотезу о том, что пролетариат участвует не в национальной борьбе, а в какой-то иной: революционная программа буржуазии включает национальное требование; её победа разрушает анациональный характер средневекового общества. Программа, которую пролетариат достигнет своей революцией и завоеванием политической власти, не включает в себя то национальное требование, которое противопоставляется требованию интернационализма. Выражение «буржуазная нация» имеет особый марксистский смысл и, на определенном историческом этапе, это революционное требование. Выражение «нация вообще» имеет идеалистический и антимарксистский смысл. Выражение «пролетарская нация» не имеет никакого смысла, оно ни марксистское, ни идеалистическое.

Это помещает в контекст все, что относится как к теории истории, так и к программному содержанию каждого из революционных борющихся классов.

 

XXIX. Пролетарская борьба и национальная арена

7. Полемические деформации, старые и новые, привели к путанице между программной интернациональной позицией коммунистического пролетариата и формально национальным характером некоторых из первых этапов его борьбы. Исторически пролетариат становится классом и обретает политическую партию только в национальных рамках; точно так же он участвует в борьбе за власть в национальной форме, в той степени, в которой он имеет обыкновение бороться с государством своей собственной буржуазии. Даже после того, как пролетариат завоевал власть, эта власть может в течение определенного периода времени оставаться ограниченной национальной ареной. Но ничто из этого не умаляет существенного исторического противостояния между буржуазией, что стремится создать буржуазные нации, представляя их как нации «вообще», и пролетариатом, который, прежде чем создать интернациональное общество, отрицает нацию «вообще» и патриотическую солидарность, полностью понимая, что требование национального единства имеет смысл лишь до определенной стадии, но всегда как буржуазное требование.

 

Этапы, обозначающие переход от буржуазной борьбы к борьбе пролетариата, кратко изложены в отрывке во второй главе Манифеста, который мы только что упомянули:

«Так как пролетариат должен прежде всего завоевать политическое господство, подняться до положения национального класса, конституироваться как нация, он сам пока еще национален, хотя совсем не в том смысле, как понимает это буржуазия».

Этот отрывок, как и другие, во всех переводах неправильно понимается как постепенное использование терминов политическая организация, политическая сила, политическое господство, политическая власть и, наконец, диктатура. Этот отрывок следует из другого, не менее известного, из серии ответов на буржуазные возражения в главе «Пролетарии и коммунисты»:

«Далее, коммунистов упрекают, будто они хотят отменить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества. У них нельзя отнять то, чего у них нет».

После такого радикального утверждения принципа не могло быть и речи о дополнительных объяснениях: рабочие не имеют национальности. По факту то, что рабочие являются французами, итальянцами, немцами или кем-то еще, не только по расовому и языковому признаку (мы можем еще много повторить об этих двух факторах), но и по их физической принадлежности к одной из территорий, управляемых буржуазным национальным государством, которое существенно влияет на перипетии их классовой борьбы и даже интернациональной борьбы. Это совершенно ясно.

Но если отделить одну или две фразы, чтобы это выглядело так, как будто Маркс говорил, что программа рабочих после свержения буржуазии заключалась в создании особых пролетарских наций, представляя это как существенный аспект их революции, то это не только фальсификация, но и очередное навязывание пролетариату, сегодня уже полностью развитому, программы буржуазии, что удерживает его под своим господством.

Это становится более ясно, если вспомнить логический и исторический порядок предыдущей главы Манифеста «Буржуа и пролетарии» перед отрывком, в котором говорится, что пролетариат не имеет национального характера.

Мы вспомнили описание первой стадии борьбы пролетариата, в которой он атаковал промышленные машины, затем более поздней стадии, когда он добился первого союза в пробуждении буржуазной борьбы: таким образом, он фактически установил национальный союз рабочих для буржуазных целей.

Затем следует описание столкновения между рабочими и буржуа на уровне предприятия и местности. Большой шаг вперед достигается, когда местная борьба централизуется как национальная борьба, классовая борьба.

Здесь мы должны видеть не глупую изоляцию в рамках пролетарской нации, а, напротив, радикальное преодоление локального и автономного федерализма, с которым марксизм всегда боролся, атакуя реакционных прудонистов и все аналогичные теоретические школы, которые следовали за этой утопией. Борьба, которая происходит в границах Джона О’Гроутса или даже Глазго, не является классовой борьбой. С того момента, когда буржуазия восторжествовала в своем требовании национального единства, наша классовая борьба появляется впервые, когда распространяется на всю физическую территорию нации. А вот и другие важные слова: «А всякая классовая борьба есть борьба политическая» Марксизм бросает этот тезис в лицо федералистам и экономистам всех мастей: каждое экономическое движение — это социально-политическое движение! Если мы больше не имеем дело с небольшими децентрализованными полномочиями дворянства, а скорее с той, которую буржуазия достигла с помощью своего централизованного национального государства, то мы вступаем в политическую борьбу всякий раз, когда у нас есть объединенные действия пролетариев на национальном уровне. Так было в Европе и во Франции, когда пролетарии еще не участвовали в борьбе, даже в качестве ударных войск буржуазии, хотя в Англии полный индустриальный капитализм уже противопоставил пролетариев классу боссов и британскому государству.

Мы еще не находимся в области программного содержания пролетарской борьбы: мы просто описываем последовательные стадии, сначала во временной линии, а затем в пространстве, то есть во внутренних границах, в которых классы борются и противостоят друг другу (слово «стадия» первоначально означало меру пространства или расстояния, а не времени). Но в своей длительной борьбе буржуазия перегруппировала мелкие феодальные округа в единую национальную стадию, которая стала неизбежной ареной для классовой борьбы.

Следующий отрывок из Манифеста гласит: «Если не по содержанию, то по форме борьба пролетариата против буржуазии является сначала борьбой национальной». Вы можете задаться вопросом – Почему? Ответ: «Пролетариат каждой страны, конечно, должен сперва покончить со своей собственной буржуазией».

Теперь совершенно ясны различные или последовательные стадии или фазы борьбы:

• Борьба рабочего на его предприятии в зачаточном, локальном масштабе.
• Национально-политическая борьба буржуазии и ее победа с помощью рабочих на национальном уровне.
• Борьба рабочих против буржуазии на локальном уровне и корпоративном предприятии.
• Объединенная борьба пролетариата данной национальной сцены против господствующей буржуазии, что означает превращение пролетариата в национальный класс и политическую партию.
• Разрушение буржуазного господства.
• Захват политической власти пролетариатом.
• С этого момента и с условной, и с формально правово-конституционной перспективы пролетариат должен утвердиться в классовое государство (диктатура), которое носит временный характер.

Но из этого не следует, что пролетариат, прежде не имевший национального характера, окончательно приобретает этот характер, как это было в случае с буржуазией. Характер и программа пролетариата и его революции остаются полностью интернациональными, и пролетариат, который первым «освободит себя от своей собственной буржуазии», не противостоит другим странам, где революции не произошли, а скорее противостоит иностранным буржуазиям, присоединяясь в совместной борьбе к пролетариям других наций.

Мы еще раз заключаем: на определенных исторических этапах пролетарское движение борется за конституцию наций, то есть поддерживает конституцию буржуазных наций. На этом этапе, как и на следующем, когда классовые союзы больше не стоят на повестке дня, марксизм открыто определяет национальный вопрос как буржуазное требование.

 

XXX. Пролетарская стратегия в Европе 1848 г.

8. Манифест предписывал (речь идет не об изложении доктрины или описании исторического процесса, а скорее о политической стратегии недавно созданной Коммунистической партии), что в странах, находящихся под властью реакционного Священного Союза, пролетариат оказывал свою партизанскую поддержку буржуазным партиям, которые боролись против феодального абсолютизма и угнетения национальностей, и что в случае победы буржуазии пролетариат должен был немедленно разорвать союз и перейти к рабочей революции.

 

Мы предпочитаем говорить о стратегии, а не о тактике, поскольку тот раскаленный добела исторический период, в который был опубликован Манифест, не включал в себя локальных, косвенных решений, которые подвержены изменениям в зависимости от места и поддавались последующим модификациям и альтернативным решениям. Тактика подобна тому, как в армии командир обязан решить, обладает ли данная рота силой для атаки, или, скорее, должна ли удержать свою позицию или снова отбить отступление, аналогично тактические соображения марксизма состоят, например, в выборе лучшего момента для нанесения местного удара или подачи вооруженному пролетарскому отряду из городского округа или села сигнала вступления в борьбу. Стратегия же связана с общими директивами для военной кампании или революции: либо существуют благоприятные условия, позволяющие применять их, либо нет, и в этом случае бесполезно и даже катастрофично менять или отражать стратегию в ходе действия.

Без стратегии нет революционной партии. На протяжении многих десятилетий комментаторы Манифеста и других фундаментальных текстов нашего движения прикладывали немало усилий, чтобы исключить стратегические ошибки, которые якобы допустил Маркс в своем прогнозировании будущих действий коммунистов. На самом деле этот исключительный текст не просто с невероятной лаконичностью описывает теорию современного исторического процесса и общую программу для общества, которое последует за капитализмом; он также дает точные указания относительно моментов и вероятных ритмов классовой борьбы и конфликтов в различных областях.

Невозможно игнорировать и обзор совокупности европейских социальных и политических сил: доминирующей чертой этого исторического периода было именно то, что в тот момент, когда процесс формирования наций шел полным ходом, одновременно с лирическими возвышениями буржуазной идеологии, движение в Париже немедленно повлияло на движение в Вене, движение в Варшаве — на движение в Милане и т.д., несмотря на крайне различные степени сопротивления, которое оказывали умирающие предбуржуазные режимы в различных регионах Европы. В этой жаркой атмосфере все предполагало, что это будет окончательная и решительная атака, которая уничтожит монархические и имперские крепости старого режима и устранит все возможные препятствия на пути распространения капитализма.

Но необычайная сила этого текста, нашей основополагающей декларации, заключается в утверждении, что, хотя борьба за демократическую и национальную свободу против последних остатков крепостного права и средневекового мракобесия была на переднем плане, в течение более чем десятилетия волокна новой капиталистической экономики были преобразованы столкновением производительных сил с производственными отношениями, что уже были отношениями не аграрного феодализма, а наемного труда и промышленного и аграрного коммерциализма.

Лжереволюционерам, которые даже сегодня празднуют усиление ритмов производства и которые присоединяются к хору, что поощряет капитал инвестировать и производить все больше и больше, следует вспомнить ужасную фразу, которая с 1848 года объявила, что буржуазия уступит, потому что общество обладает «слишком большой цивилизацией, имеет слишком много жизненных средств, располагает слишком большой промышленностью и торговлей».

По перечисленным причинам центральный тезис Манифеста заключается не в том, что на упомянутом этапе Европа готовилась стать коммунистической, а в том, что каждый период насильственных изменений может привести к разрыву в производственных отношениях, и что, следовательно, это очевидно из этого времени что капиталистический тип отношений создавал не равновесие, но все более сильные конвульсии в производительных силах, которые закованы в оковы капиталистических производственных отношений. Спустя столетие объем этих сил в чудовищном чреве мирового капитала значительно увеличился, но также увеличилась и толщина коры, покрывающей его. Неспособные подняться до уровня диалектики противостояния между научным прогнозом и научным фактом, никогда не понимавшие урока, что оглядываться назад бесполезно, когда ты мертв, и обожающие «здравый смысл», мелкие буржуа приходят в ужас, когда слышат, что в 1848 году мы были ближе к пролетарской революции, чем в 1948 году, точно так же, как они не понимают, что их университетские дипломы сделали их намного ближе к кретинам, чем аттестаты начальной школы.

Поэтому в европейской стратегии 1848 года рабочий класс столкнулся с двумя колоссальными задачами: во-первых, помощь для образования независимых буржуазных государств, и, во-вторых, попытка свергнуть буржуазию в государствах, где таковая уже обладает политической властью, а также в тех, где еще нет.

Со взлетами и падениями и противостоянием антагонистических материальных сил история затормозила в этом процессе, но не разрушила стратегический краеугольный камень 1848 года: нельзя совершить второй задачи, если не решена первая; иными словами, если еще не преодолены последние препятствия, мешающие организации общества в национальные государства.

Основное препятствие с 1815 года возникло после поражения Наполеона: это Священный Союз Австрии, Пруссии и России. Позиция Манифеста состояла в том, что в Европе не будет никакой социальной республики, пока существует Священный Союз. Поэтому необходимо было бороться вместе с демократическими революционерами того времени против угнетения народов Центральной Европы; но в то же время было важно разоблачить демократов в глазах пролетариев, уже готовящихся к этапу, как только буржуазная национальная эмансипация будет обеспечена, кризис буржуазного способа производства проявится еще более глубоко, чем когда-либо, вместе историческими столкновениями и вспышками, что обязательно последуют вместо идиллического равенства граждан внутри государства и между народами мира.

До тех пор, пока читатель не столь глуп, чтобы не путать подобно профессиональным политикам ход истории с истечением своего избирательного мандата, он видит, что гигантское видение Манифеста полностью подтвердилось историей, даже если бы Священный Союз оказался крепким орешком, и даже если все более печально известная цивилизация капитализма, одержавшая победу, стала еще крепче.

В четвертой главе Манифеста, посвященной стратегии, рассматривается, как известно, задачи коммунистической партии в разных государствах. Краткого упоминания достаточно, чтобы установить, что в США, Англии и Франции, т.е. в тех странах, где укоренилась капиталистическая система, коммунисты имеют отношения только с рабочими партиями, которые тем не менее критикуются за свои скрытые демагогические иллюзии или теоретические недостатки, далее следуют инструкции (к которым мы вернемся подробно в заключительной части этого анализа), касающиеся Польши и Германии или наций, угнетенных Священным Союзом. Здесь коммунисты должны были поддерживать буржуазные партии: в Польше партии, боровшиеся за освобождение крепостных и национальное освобождение, в Германии те буржуазные партии, что боролись против монархии, аристократии и (внимание, всем современным предателям) мелкой буржуазии. Мы также знаем, и это подтверждается другими текстами, что это предложение о совместных действиях с оружием в руках неотделимо от беспощадной и непрестанной критики буржуазных принципов и капиталистических общественных отношений с точки зрения буржуазной революции как непосредственной прелюдии к пролетарской революции. История не противоречила этой схеме, но оставила её в стороне: в 1848 году, как мы часто говорили, обе революции провалились.

 

XXXI. Революционный спад и рабочее движение

9. Борьба 1848 года не увенчалась общей победой европейской буржуазии против сил абсолютистской реакции и, следовательно, еще меньше победой пролетариата над буржуазией, несмотря на уникальную попытку во Франции. В последующий неблагоприятный период, продолжавшийся до 1866 года, центральными темами марксистской позиции были, с одной стороны, беспощадная критика либеральной, демократической и гуманитарной буржуазии, а с другой – её поддержка там, где это было необходимо для единства и независимости национальностей, в форме восстаний и войн между государствами (Польша, Германия, Италия, Ирландия и т. д.).

 

Когда Маркс и Энгельс делали свой вывод в неспокойный период после битв 1848-49 годов (которые казались такими многообещающими и которые блистали ярче, чем все события последующих лет огня и страданий, пережитых Европой и остальным миром в этом ужасном веке[26]), они были уверены, что через некоторое время революционная фаза вернется. Теория, а затем организация, должны быть приведены в порядок, прежде чем можно будет готовиться к действиям, ведущим к общей победе. Времени было вдоволь.

В Германии и во всей Центральной Европе и Италии исход борьбы был одинаковым: повсюду побеждены либеральные буржуазно-революционные бойцы, а вместе с ними и рабочие, сражавшиеся на баррикадах в союзе и испытавшие на себе общий урон; поэтому ситуация даже не была открыта для дальнейшей борьбы за власть между буржуазией и рабочими. Была побеждена не коммунистическая революция, а либеральная революция; рабочие повсюду изо всех сил пытались спасти её от катастрофы, как это теоретически ожидалось и политически заявлено в Манифесте.

Англия и Франция были исключениями из приведенного исторического правила. Во-первых, феодальная реакция была политически недееспособной на протяжении уже более столетия, и первые столкновения между пролетариатом и буржуазией уже происходили. Например, в чартизме[27], они уже приняли первую политическую форму, хотя с расплывчатыми и громоздкими программами, основанными на демократических идеологиях; и буржуазия, не колеблясь, прибегла к самым жестоким репрессиям, будучи вынужденной пойти на несколько законодательных уступок реформистского характера, смягчив бесчеловечную эксплуатацию, которой владельцы фабрики подвергали рабочих.

Франция пошла другим путем, обогатившись уроками теории и политики пролетарской революции. Для Маркса поражение Наполеона означало настоящее поражение буржуазно-революционных сил под ударами европейской абсолютистской реакции. В ответ на поверхностные замечания о цезаризме, деспотизме, диктаторе, палаче революционных свобод и подобных клише стоит напомнить письмо Маркса Энгельсу от 2 декабря 1856 года: «сила и жизнеспособность всех революций, начиная с 1789 г., довольно точно измеряются их отношением к Польше. Польша — их «внешний» термометр. Это можно подробно показать на примере французской истории. […] Из всех революционных правительств, включая сюда и Наполеона I, единственное исключение составляет Комитет общественного спасения и то только в том отношении, что он отказался от вмешательства, но не из слабости, а из “недоверия”».

Бурбоны, восстановленные на троне Франции Австрией, Пруссией и Россией после Ватерлоо, правили Францией с 1815 по 1830 год. В 1830 году революционное восстание в Париже свергло абсолютную монархию, и герцог Орлеанский стал королем с парламентской конституцией. Так буржуазия, поддерживаемая с этого момента рабочими, одержала победу.

Но буржуазная монархия слишком быстро встала на сторону крупных землевладельцев и финансистов, и в феврале 1848 г. очередной раз восставший Париж провозгласил республику. Как с энтузиазмом вспоминал Маркс, буржуазия, мелкая буржуазия и рабочие размахивали знаменем 1793 года: Liberté, Egalité, Fraternité — яркий лозунг, которому не нужен был неон для подсвечивания.

На этот раз рабочие боролись за то, чтобы выйти за пределы своих союзников-предателей: новое республиканское правительство немедленно отказалось от обещанных социальных улучшений. Маркс описывает ужасные сражения июня 1848 года в книге, которая одновременно является научной работой и эпосом, «Классовая борьба во Франции», опубликованной в 1850 году в четырех частях в «Hamburg Review». Ужасное поражение, понесенное рабочими, исторически установило, что современная республиканская и демократическая буржуазия была способна на еще более жестокие репрессии, чем феодальная аристократия и монархический деспотизм. Именно с этого момента у нас есть полная революционная схема, которая служила нам в борьбе с оппортунистической волной Первой мировой войны и должна была служить нам в борьбе с оппортунизмом Второй мировой войны. Именно на этих страницах мы находим этот фундаментальный политический тезис: уничтожение буржуазии! Диктатура рабочего класса! И снова: перманентная революция, диктатура пролетариата! Это «забытые слова марксизма», которые напомнил Ленин. Точно так же есть забытые слова, которые нам предстоит восстановить сегодня, противостоя ренегатам, выступившим против марксизма и ленинизма, как подчеркивал Энгельс в предисловии 1895 года к этому фундаментальному экономическому тезису: «власть над капиталом, а за властью над капиталом — присвоение средств производства, подчинение их ассоциированному рабочему классу, следовательно, уничтожение наёмного труда, капитала и их взаимоотношения».

Если государство, как в России, овладевает капиталом, не уничтожая его, оно не идет дальше, чем буржуазное государство.

Государство, которое экономически отменяет капитал, наемный труд и меновые отношения между капиталом и трудом, может быть только пролетарским государством!

Начиная с 1848 года серия славных революционных союзов с якобинской буржуазией была приговорена рабочими во Франции, но не в остальной Европе, с 1848 года у нас появилась своя собственная модель (да, наша модель такова: революция — это открытие модели истории) для коммунистической классовой революции. Эти обвинения нельзя отрицать, потому что они подписаны кровью десятков тысяч рабочих, которые пали на баррикадах, в том числе 3000 арестованных, хладнокровно казненных буржуазной республикой.

Маркс оправдывает ледяное равнодушие французского пролетариата, которого вряд ли можно обвинить в трусости, к судьбе многословной демократии, уступившей государственному перевороту Луи-Наполеона, что, конечно, не был феодальной реставрацией. Реакция итальянского пролетариата на столь же банальный эпизод с Муссолини была гораздо более неудачной.

Французская нация — отныне окончательный результат истории. Теперь ничто не мешает пролетариату преследовать свою собственную цель: «избавиться от своей национальной буржуазии». После попытки Бабёфа во время самой великой революции рабочие Франции приступили к исполнению этой задачи с июньским восстанием, а затем снова с Коммуной. Они нанесли удар по своей традиции в 1914 и 1939 годах, во время двух серьезных кризисов для буржуазии. Здесь слова Маркса снова сохранили всю свою силу: «Новая революция возможна только вслед за новым кризисом. Но наступление её так же неизбежно, как и наступление этого последнего».

 

XXXII. Борьба за конституцию наций после 1848 г.

10. Революция 1848 года в Германии не закончилась политической победой буржуазии и установлением ее власти; немецкий пролетариат, в то время немногочисленный, оказался в стратегически невыгодном положении для атаки на буржуазию после ее продвижения. С этого момента позиция марксистских коммунистов состояла в поддержке процесса конституции германской нации и либеральной революции против прусской династии и государства как необходимой точки перехода к открытой классовой борьбе между буржуазией и пролетариатом.

 

Исторически немецкий национальный процесс был особенно сложным. Даже сегодня не существует единого национального немецкого государства. Его также не существовало и до Первой мировой войны; только Гитлер достиг этого путем насильственной аннексии Австрии, которая была лишена всех своих территорий, оккупированных другими народами и национальностями после поражения 1918 года. После Второй мировой войны победители разделили немцев на три государства: Восточная Германия, Западная Германия и Австрия. Но хотя различные стороны говорят о возможном воссоединении двух Германий, все согласны с изоляцией слабой и маленькой Австрии.

Бесчисленные цитаты послужили бы характеристикой позиции марксизма по этой проблеме с 1848 года. Прусское государство считалось феодальным и реакционным, не подверженным превращению в буржуазное политическое государство в пределах своей территории, так же как монархия Гогенцоллернов считалась врагом буржуазной революции. Династия, аристократия, армия и бюрократия — это не особые национальные немецкие институты, а скорее как проводники влияния анациональных отношений (русофилов, балтов, славянофилов). Нельзя отрицать, что антагонизм с крупными граничащими национальностями является ключевым аспектом формирования политической национальности во время появления капитализма. Если этот антагонизм явно существовал с французами, многовековым врагом, то таковой полностью отсутствовал на восточной границе: поэтому, войны Фридриха Великого, который укрепил Пруссию, превратив её в государство-сателлит, следует считать особенно негативными с точка зрения национального процесса.

Что касается войн против Наполеона, они совершенно не смогли обеспечить адекватную основу для немецкой нации, поскольку были направлены исключительно против авангарда нового буржуазного и национального общества, состоящего из армий, Конвенции, Консулата и Первой Империи, эти войны исказил союз с самодержавными русскими и австрийскими государствами, угнетателями национальностей. Поэтому невозможно было рассматривать их в качестве пути создания немецкого национального государства.

Однако мы должны понимать, что, хотя Маркс и Энгельс отказались рассматривать прусское государство и прусскую территорию в качестве основы для современной нации, все же они еще больше выступали против сохранения и независимости малых государств и княжеств. Неважно, выражала ли она гегемонию над ними, Пруссия не была той германской нацией, которую ждали веками, но в то же время Саксония или Бавария не могли считаться нациями, а разрушающиеся Великие Герцогства были чистым феодальным пережитком. Маркс и Энгельс никогда не выступали за федеральное решение — их взгляд был прикован к соседней «единой и неделимой» республике.

Для них центральное и демократическое государство, в котором каждый гражданин юридически является немцем и подчиняется центральной власти, было большим шагом вперед. Революционная атака быстро растущего немецкого рабочего класса тогда была бы направлена ​​против этого унитарного капиталистического государства.

Внутреннее антифеодальное восстание, потерпевшее неудачу, в частности, в результате полной капитуляции слабой буржуазии Германии перед Пруссией, означало, что с 1850 года решение могло быть найдено только через войны между государствами, в основе которых лежали национальные вопросы. Позиции Маркса особенно интересны в отношении войны против Дании в 1849 году, между Австрией и Францией в 1859 году, между Австрией и Пруссией в 1866 году и, наконец, франко-прусской войны 1870-71 годов, результатом которой стало провозглашение Германской империи, но еще имевшей прусский и бисмарковский отпечаток.

Во всех этих войнах, как мы вспоминали в других случаях, Маркс и Энгельс переходили на сторону одного или другого лагеря по точным и обоснованным причинам и беспокоясь по поводу политического результата. Естественно, их позиция была бесконечно далеко от позиции радикальных буржуазных и революционных сторонников независимости различных национальностей, пересекающих Европу: Маркс и Энгельс считали их шутами и фанатиками, даже самых прославленных (Коссут, Мадзини, Гарибальди и подобные им, не говоря уже о французских болтунах, таких как Луи Блан и Ледрю-Роллен, которые имеют схожий политический цвет, но не имеют исторического оправдания для буржуазного отечества). Мы должны постоянно проводить это различие, чтобы не допустить, чтобы наша историческая реконструкция наивно рассматривалась как оправдание мусорного хлама тех «пролетарских» партий, которые недавно преклонялись или тошнотворно преклоняются снова, чтобы вылизать сапоги Черчилля, Трумэна, де Голля, Орландо, Нитти и сотен других потенциальных освободителей и бойцов сопротивления.

Мы обойдемся парой случаев и одной цитатой, отсылая читателя к статьям, опубликованным в Battaglia Comunista (выпуски 9-13, 1950) в рамках серии «Нити времени» о нации, войне и революции[28].

Война 1848-1849 годов между Пьемонтом и Австрией: Маркс и Энгельс осудили Австрию, хотя она и была атакована Пьемонтом, так как то была война за формирование итальянской нации[29].

Война 1849 года между Пруссией и Данией за завоевание Шлезвиг-Гольштейна: обычно осуждается как агрессивная, но была, наоборот, поддержана Марксом и Энгельсом и дала немцам германскую территорию[30].

В 1859 году война Наполеона III против Австрии, как союзника Пьемонта, затем итальянская борьба 1860 года. Позиция была явно в пользу конституции унитарного итальянского государства, и поэтому было поддержано поражение Австрии; Энгельс продемонстрировал, что германские интересы не могут быть защищены на реке Минчо[31]. Означало ли это, что поддержали именно Бонапарта? В том же тексте содержится призыв к немцам сразиться с ним «с мечом в руках» на Рейне и даже начать затянувшуюся войну против России. Вторая империя также была обругана за то, что она обманула итальянскую нацию Ниццы, Савойи и даже Корсики. Маркс повторил это обвинение в своем тексте о Коммуне, яростно осуждая французскую интервенцию с целью восстановления папства и против Рима как столицы Италии, и предав позору Вторую республику за то, что та раздавила Римскую республику в 1849 году[32].

Чтобы больше сказать о войнах 1866 и 1870 годов, сейчас мы просто приведем цитату, поясняющую мышление Маркса: необходимость созвать германскую нацию, а затем вырвать её у буржуазии; денонсация контрреволюционного берлинского режима.

В своем письме Энгельсу от 24 марта 1863 года он говорит, что Бисмарк точно представляет «прусский государственный принцип. «Государство» Пруссия (создание, весьма отличное от Германии) не может существовать без теперешней России и вместе с самостоятельной Польшей. Вся история Пруссии приводит к этому заключению, которое уже давным-давно было усвоено всеми Гогенцоллернами (включая и Фридриха II).

Это сознание отцов отечества стоит значительно выше «ограниченного разума верноподданных», разума прусских либералов. Так как существование Польши необходимо для Германии, но немыслимо наряду с государством Пруссией […] Или — польский вопрос является лишь новым поводом для того, чтобы еще раз доказать, что невозможно отстоять интересы Германии, пока существует гогенцоллернская вотчина».

Поэтому постоянное требование таково: Германия, германская нация, германские интересы, что означает, конечно, германские национальные интересы. Этот частный случай, хотя и чрезвычайно важный, хорошо иллюстрирует тезис о том, что унитарная и централизованная конституция национального государства отвечает интересам буржуазии как формы ее классовой власти, но также и интересам пролетариата, вплоть до того момента, когда она достигнута, поскольку именно национальное государство порождает политическое выравнивание классов, которое позволит пролетариату в свою очередь захватить власть у национальной буржуазии.

 

XXXIII. Польский вопрос

11. Полная солидарность марксизма с требованием независимости Польши, угнетенной царём, имеет фундаментальное значение, поскольку это было не просто историческое суждение, выраженное в теоретических текстах, но и случай, когда силы Первого Интернационала заняли четкую позицию на практике[33]. Последний не только предлагал и оказывал полную поддержку европейским рабочим, но и рассматривал польское восстание как потенциальную опору для нового революционного подъема и для общей борьбы на всем континенте[34].

 

Давайте подробно рассмотрим эти позиции в текстах и документах нашего политического течения, чтобы доказать ошибочность тезиса о том, что марксистская политика должна выносить суждения и делать выводы в каждом конкретном случае, исходя из достоинств различных ситуации и случайных событий, позволяющих легко менять направление. Напротив, политические решения на каждом этапе жестко связаны с уникальным видением исторического хода революции в целом и, в нашем случае, с определением, данным историческим материализмом, о функции национальностей по отношению к последовательности типичных способов производства.

На протяжении более полувека мы видели, как самые разные течения боролись за спекулятивное использование фрагментарных и эпизодических данных, чтобы оправдать их непрекращающиеся оппортунистические и эклектичные искажения, которые утверждают, что они ежедневно выдвигают новую доктрину и новые правила, бесстыдно поклоняясь сегодняшним святым или, наоборот, вчерашним демонам.

Но польский вопрос также интересен с другой точки зрения. Можно было бы полагать, что решительная симпатия к национальной борьбе была только платонической по своему охвату и ограничена текстами и исследованиями исторических работ или даже социальной теории, неприменимой в области политических программ и действий партии, этой подлинной пролетарской и коммунистической партии, которая в рассматриваемый период (1847-71) уже участвовала в борьбе между пролетариатом и капитализмом за уничтожение буржуазного социального режима в качестве своей цели. Но все же мы ссылаемся не на заветы писателей, которых звали Маркс и Энгельс, а скорее на международных лидеров коммунистического движения. Основываясь на поверхностном и инфантильном чтении страниц Энгельса «По и Рейн» и «Савойя, Ницца и Рейн», можно подумать, что это были военно-политические тексты, написанные во время паузы в классовой революции, абстрагированные от социально-экономической методологии. Еще один шаг, и здесь родится мысль, что в марксистской доктрине допустимо открывать круглые скобки и устанавливать «свободные зоны», охватывающие последовательность любых действительных событий. Поэтому крайне важно показать, что выводы всех этих военных документов полностью соответствуют материалистическому анализу истории, включая интерпретацию коллективного «путешествия» человечества во времени в свете развивающихся производительных сил. Никто не должен забывать об этом, независимо от того, держат ли они меч или скальпель, зубило или лук, или даже серп и молот.

«Окказионалисты» (от слова «occasionalis» — случайный лат.) Маркс и Энгельс рассмеялись бы над Коминформом[35] и другими кликами, что распространяют эту главную фальсификацию среди многих жалких подделок.

В письме от 13 февраля 1863 года Маркс спрашивает своего друга Энгельса о событиях в Польше. Известие о том героическом восстании в городах и селах, которое стало настоящей гражданской войной против русских войск, побудило Маркса воскликнуть: «Ясно одно — в Европе снова широко открылась эра революций. И общее положение дел хорошее». Однако память о горьких поражениях 1850 года была все еще слишком свежа: «Но наивные иллюзии и тот почти детский [это первый случай использования этого прилагательного, которое так часто использовал Ленин, но всегда в неуважительном смысле] энтузиазм, с которым мы приветствовали перед февралем 1848 г. революционную эру, исчезли безвозвратно… Старые товарищи… умерли, иные отошли или потеряны, а нового пополнения все еще не видно. Кроме того, теперь мы уже знаем, какую роль в революциях играет глупость и как негодяи умеют ее эксплуатировать». Так что, бездельники, ваши выводы уже не детские, а старческие и ностальгические. Попробуйте обновить Карла Маркса по этому вопросу!

В этом письме несколькими быстрыми штрихами, которые мы добавим, сославшись на последующие письма, будет обрисована картина всех европейских политических сил, вызвавших восстание в Польше. Прусские «националисты», которые заняли автономистскую позицию, чтобы помешать венскому императору поставить себя во главе Германской конфедерации, и которые лицемерно заявили о своей солидарности с Италией и Венгрией, потребовавшими своей независимости, были пойманы с поличным: бесстыдные русофилы, они повернулись против Польши[36]. Русские революционные демократы (Герцен) также подверглись испытанию: несмотря на их славянофильские настроения, они должны были защищать поляков от официальной России (а не утверждать, что Польша осталась российской провинцией после получения конституции от царя). Буржуазное правительство в Лондоне и правительство Плон-Плона (Наполеона III) лицемерно симулировали поддержку Польши в защите её интересов против России, но оба действовали подозрительно, и их предательство второго точно было ожидаемо: его агенты находились в постоянном контакте с правым крылом польского движения, которое, несомненно, дезертировало бы, особенно в случае неудачи.

Европейская «демократия» не хотела делать ничего или что-либо из последствий для восставшей Польши. Маркс немедленно созвал Международную ассоциацию трудящихся, созданную в Лондоне 28 сентября 1864 года, чтобы опубликовать практическую программу действий. Перед знаменитой встречей в Зале Святого Мартина Маркс полагался на Ассоциацию английских рабочих. Вскоре его план был готов: краткое заявление, адресованное от английских рабочих к рабочим всех стран, и брошюра, написанная им и Энгельсом для разъяснения конкретных вопросов по польскому вопросу. И сразу после сентября 1864 г. состоялись дебаты о действиях, которые должны быть предприняты в Генеральном Совете, который Маркс возглавлял морально, не приняв формальное председательство. Эти дебаты вызвали споры, представляющие наибольший интерес и позволяющие прояснить политические проблемы нынешнего момента.

Таким образом, действия от имени Польши можно найти во всех письмах в документах, исходящих от партии, от Интернационала трудящихся. Более того, она считалась главным рычагом для максимального развития агитации рабочих в Европе и ускоряла возможности революционных движений. Принципиальные детали исторической проблемы поддержки интернациональным пролетариатом национальной борьбы, таким образом, приобретают гораздо большее значение.

 

XXXIV. Интернационал и вопрос национальностей

12. В серии интересных дебатов в Генеральном Совете Первого Интернационала и под личным руководством Маркса приводились факты, позволяющие нам исправить принципиальные ошибки в вопросе исторической борьбы национальностей. Тенденция игнорировать ее вместо материалистического объяснения является проявлением партикуляристских и федералистских позиций, основанных на утопических и либертарных теориях, отброшенных марксизмом и не являющихся свидетельством развитого интернационализма.

 

Тот же учредительный съезд Международной ассоциации трудящихся был созван в знак солидарности с поляками (после письма английских рабочих к французским рабочим по вопросу Польши) и с армянами, которые были угнетены Россией, и, как рассказывает сам Маркс, на съезде присутствовали многие радикальные демократические элементы, вызвавшие недоверие рабочих. Обеспокоенный теоретической ясностью, а также силой движения в тот исторический момент, когда требования независимости приобрели реальное революционное содержание, Маркс договорился положить на полку черновой доклад и написал мощное инаугурационное послание, в котором наибольшее внимание уделялось борьбе пролетарского класса в Англии и на континенте.

В известном письме Маркса от 4 ноября 1864 года объясняется, что он был настороже и готовился прибегнуть к оружию против любой попытки теоретического демократизма проникнуть в рабочие ряды.

Это интересно тем, что позволяет нам правильно истолковывать достойные ответы, данные им позднее тем, кто сегодня обвиняет его в правом уклоне в вопросе национальностей. Некий майор Вольф представил регламент, который, как он утверждал, был принята итальянскими рабочими обществами: «[Это] общества взаимопомощи. Я потом сидел эту чепуху. Это было, совершенно очевидно, стряпней Мадзини, и потому ты заранее можешь догадаться, в каком духе и в каких выражениях изображался там действительный вопрос — рабочий вопрос; равным образом — как протаскивался вопрос о национальностях». Когда Эккариус[37] попросил принять участие в заседании подкомитета, Маркс услышал «чрезвычайно фразистое, плохо написанное и совершенно незрелое введение, претендующее быть декларацией принципов, в котором то и дело проглядывал Мадзини сквозь оболочку самых расплывчатых обрывков французского социализма». В итальянском уставе также было «нечто действительно невозможное: своего рода центральное правительство рабочих классов Европы (конечно, с Мадзини на заднем плане)».

Наконец, Маркс подготовил «Учредительный манифест», сократив устав с 40 до 10 пунктов, и прочитал текст, который впоследствии станет историческим, принятым единогласно. Однако он не стал открыто излагать свой метод. Многие из этих людей ничего бы не поняли, — признался он Энгельсу, — «эти же самые люди недели через две будут устраивать митинги с Брайтом и Кобденом по поводу избирательного права!»

Хорошо известно, что в «Учредительном манифесте» после социальной и классовой части содержится заключительный абзац, относящийся к интернациональной политике, где рабочие требуют, чтобы отношения между государствами подчинялись тем же законам нравственности, что и отношения между людьми. Эта фраза повторяется в первом «Воззвании» о войне 1870 года, и она не только выражает требование, которое, как и все национальные требования, является чисто буржуазным, но и выражается в чисто пропагандистской форме. Маркс оправдан тем, что ему пришлось действовать резко по содержанию, но осторожно по форме. Но ложные марксисты сегодняшнего дня пахнут хуже самой тухлой мочи ультрабуржуазных демократов, даже в отношении формы. В этом разъяснении мы слышим подлинный голос Маркса: «Когда в «Манифесте» речь идет об интернациональной политике, я говорю о странах, а не о национальностях и разоблачаю Россию, а не minores gentium [второразрядные державы]. Подкомитет принял все мои предложения. Меня только обязали во введении к «Уставу» вставить две фразы об «обязанностях» и «праве», ditto об «истине, нравственности и справедливости», но они вставлены таким образом, что это не может принести никакого вреда».

10 декабря 1864 г. Маркс принял участие в дебатах по предложению Фокса относительно обращения к Польше. Этот добрый демократ сделал все возможное, заставив свести проблему к классовому вопросу. Но был момент, когда Маркс не смог проглотить, это выражение симпатии к французской демократии, которая на самом деле простиралась «до Бустрапы [= Бонапарт]»: «Я этому воспротивился и развил исторически неопровержимую картину систематической измены французов полякам, начиная с Людовика XV вплоть до второго Бонапарта. Я вместе с тем обратил их внимание и на нечто совершенно недопустимое, а именно на то, что в качестве «ядра» Международного Товарищества выдвигается англо-французский союз, но только в демократическом издании».

Предложение было принято с поправками Маркса, но швейцарский делегат Юнг, за которым было меньшинство, проголосовал против этого «целиком буржуазного» текста.

Однако, чтобы получить представление о том живом интересе, поднятом польским восстанием, мы можем вспомнить, что Генеральный Совет не только имел прямые контакты с буржуазными поляками, но и на одной сессии даже принял представителей аристократии, в качестве звена национального антироссийского союза. Эти аристократы уверяли Совет, что они тоже демократы, и что национальная революция в Польше возможна только при крестьянском восстании. Маркс просто спросил, действительно ли они верят тому, что говорят.

Теперь мы подошли к 1866 году. Еще раз, польский вопрос был «подлинным нервом всей полемики». Некий Везинье обвинил Интернационал в том, что тот стал комитетом национальностей на буксире у бонапартизма. Этот поступок взъерошил бороду Карла. «Этот осёл» приписал пункт о Польше, включенный в повестку дня Женевского конгресса, парижским делегатам, когда они, наоборот, посчитали его неподходящим. Он выразил сожаление по поводу того, что решаются вопросы «чуждые целям Товарищества и противоречащие праву, справедливости, свободе, братству, солидарности народов и рас, вроде вопроса об “уничтожении русского влияния в Европе и т.д.”». Утверждение Везинье заключается в следующем: это не классовая и не интернационалистская позиция поощрять национальную войну поляков против русских и стать врагами России, потому что мы должны быть за мир между народами. В качестве оправдания этой позиции он напомнил о беззакониях режима Бонапарта и английской буржуазии, а также об освобождении крепостных в России и Польше, произошедшем совсем недавно, и утверждал, что «обязанностью Центрального Комитета было прокламировать солидарность и братство всех народов, а не подвергать один из них отлучению Европы». Затем Везинье обвинил поляков в том, что они используют Товарищество, «чтобы помочь восстановлению своей национальности, не занимаясь вопросом освобождения рабочих». Маркс просто упомянул взрыв хохота, сопровождавший эту ложь, и изобразил ее как «прудоно-герценовский московитизм» и сказав, что «Везинье — вполне подходит для русских. В качестве писателя он не многого стоит… Но у него есть талант, большая риторическая сила, много энергии, а, главное, полная бессовестность».

Везинье будет исключен из Интернационала, а «23 января мы чествуем их [польскую] революцию». Что касается нас, то мы полностью придерживаемся мнения, что каждая вооруженная революция «против существующих социальных условий» стоит в сто раз больше, чем любая ложнорадикальная пацифистская народная теория, что с притворством говорит о классовой перспективе, на самом деле только восхваляя западную буржуазию и царя всей Руси.

 

XXXV. Славяне и Россия

13. Исторический цикл образования буржуазных национальных государств параллельно с индустриализацией и образованием больших рынков, несомненно, охватил Англию, Францию, Германию и Италию; другие более мелкие державы можно считать сформированными нациями: Испания, Португалия, Бельгия, Голландия, Швеция и Норвегия. Марксистское требование применимо к Польше и особенно актуально как объявление войны против «Священного союза» России, Австрии и Пруссии. Но с марксистской точки зрения этот цикл подошел к концу, а проблема славян Восточной и Юго-Восточной Европы, в частности, осталась нерешенной.

 

С 1856 года Маркс интересовался книгой поляка Мерославского, открыто направленной против России, Германии и панславизма, в которой автор предложил свое решение: «свободная конфедерация славянских наций с Польшей в качестве народа-Архимеда», что означает народ в авангарде на пути к свободе. Нечто подобное должно было произойти с образованием Малой Антанты из славянских государств (Болгария, Югославия, Чехословакия и Польша как наиболее важное и однородное государство) после Первой мировой войны и распада Австрийской империи (1918 г.)). И, как мы знаем, такая ситуация продлилась всего двадцать лет, пока в 1939 году не произошло новое разделение между немцами и русскими[38].

Помимо упрека в том, что Мерославский надеется на правительства Англии и Франции, нас здесь интересует критика Маркса попытки общественного анализа Мерославского. Автор не предвидел сильной индустриализации многих районов и городов Польши и основал свое независимое государство на «демократической аграрной общине». Первоначально польские крестьяне были объединены в свободные коммуны, аграрные общины, которым противостоял dominium (владение), территория под военным и административным контролем барона; дворяне, в свою очередь, избирали короля. Но свободная земля крестьян была вскоре узурпирована, частично короной и частично аристократией, а крестьянские общины попали под крепостное право. Тем не менее, класс почти свободных середняков выжил, имея право образовывать полудворянство, рыцарский орден; но крестьяне могли стать членами этого ордена, только если они участвовали в завоевательной войне или в колонизации целинных земель; этот слой, в свою очередь, превратился в своего рода люмпен-пролетариат аристократии, обветшалую знать: «Этот ход развития интересен», пишет Маркс, «тем, что тут можно показать возникновение крепостничества чисто экономическим путем, без промежуточного звена в виде завоевания и национального дуализма». На самом деле король, верховное и низкое дворянство и крестьянство были одной расы и говорили на одном языке, а национальная традиция была столь же стара, сколь и сильна. Маркс установил, что классовое угнетение возникло с развитием технологических средств производства даже внутри единой этнической группы, тогда как в других случаях оно возникло в результате столкновения двух рас и двух народов, и в этом случае раса и язык, в свою очередь, функционировали как «экономический фактор» (см. Энгельс в части 1).

Очевидно, польский демократ не предугадал вступления в борьбу настоящей промышленной буржуазии, а тем более могущественного и славного пролетариата, который в 1905 году собирался сдерживать царские войска и даже поднимался во время Второй мировой войны в отчаянной попытке захватить власть в измученной столице против немецкого и русского генеральных штабов, прежде чем пал, как коммунары Парижа, убитый под перекрестным огнем своих врагов[39].

Внимание Маркса ни на мгновение не отвлекалось от России, поскольку он считал царские войска резервной армией европейской контрреволюции, готовой пересечь границы повсюду, чтобы восстановить «порядок» в Центральной Европе, подавляя любое новое движение, стремящееся свергнуть государства старого режима, отрезав все потенциальные источники подъема пролетарской революции. Спустя почти десять лет Маркс заинтересовался теорией Духинского, русского профессора из Киева, который жил в Париже. Духинский заявил: «настоящие московиты, то есть жители бывшего Великого княжества Московского, большей частью монголы или финны и т. д., как и расположенные дальше к востоку части России и ее юго-восточные части. Из этой книги видно, во всяком случае, что дело очень беспокоило петербургский кабинет (ибо оно решительно положило бы конец панславизму). Всех русских ученых призвали писать ответы и возражения, но последние оказались на деле бесконечно слабыми. Аргумент о чистоте великорусского диалекта и его близости к церковнославянскому в этих дебатах свидетельствовал больше как будто в пользу польской концепции, чем московитской. Во время последнего польского восстания Духинский получил от Национального правительства премию за свои «открытия». Было также доказано с геологической и гидрографической точек зрения, что к востоку от Днепра начинаются большие «азиатские» отличия, но сравнению с местами, лежащими к западу от него, и что Урал (это утверждал еще Мёрчисон) никоим образом не представляет границу. Выводы, к которым приходит Духинский: название Русь узурпировано московитами. Они не славяне и вообще не принадлежат к индогерманской расе, они intrus [вторгшиеся], которых требуется опять прогнать за Днепр и т. д. Панславизм в русском смысле, эти — измышление кабинета и т. д. Я бы хотел, чтобы Духинский оказался прав и чтобы по крайней мере этот взгляд стал господствовать среди славян. С другой стороны, он объявляет неславянами и некоторые другие народы Турции, которые до сих пор считались славянскими, как, например, болгар».

Мы не знаем, использовался ли этот отрывок из письма Маркса в недавней полемике буржуазии против русской революции, дабы поддержать нынешний тезис о том, что русский народ подвергся диктатуре, потому что он азиатский, а не европейский! Ясно, что тезис, на который ссылался Маркс, будучи абсолютно безобидным для истинного марксизма, становится раздражающим для сегодняшних русских, идущим по стопам Сталина, обращаясь к расовой, национальной и языковой традиции, а не к классовым отношениям между пролетариатом всех стран.

С марксистской точки зрения, тот факт, что великоросы должны быть классифицированы как монголы, а не как арийцы (мы не должны забывать ту знаменитую фразу, которую так часто вспоминает Маркс: «Grattez le Russe, et vous Trouverez le Tartare» – «поскреби русского — найдешь татарина») имеет принципиальное значение в отношении следующего вопроса: должны ли мы ждать формирования огромной капиталистической славянской нации, включая все российское государство, или, по крайней мере, до Урала, чтобы завершить цикл, в течение которого европейский рабочий класс должен подчинить свои силы делу формирования наций, который должен быть закрыт до того, как пролетарская революция окажется на повестке дня? Маркс ответил, что формирование современных национальных государств в качестве предпосылки для рабочей революции соответствует области, которая простирается на востоке вплоть до восточных границ Польши, и при определенных обстоятельствах может включать в себя Украину и Малороссию, вплоть до Днепра. Это европейская арена революции, которую нужно было разрешить в первую очередь, и цикл, предшествовавший следующему чисто классовому периоду и закончившийся в этой области в 1871 году.

Если мы хотим избежать убеждения, что этнология стала единственным определяющим фактором, то не должны забывать, что народы монгольской расы, финны, сформировали социально развитые нации в Европе (Венгрия, Финляндия, Эстония, Литва, Латвия), которые поэтому являются частью исторический европейской зоны; в этот период марксизм благосклонно относился к их попыткам завоевать независимость от трех держав Священного союза.

 

XXXVI. Войны 1866 и 1870 годов

14. Хотя польское восстание отступило и этот путь к революции закрылся, как это было в 1848 году, Маркс и Энгельс осознали, что приближается война между Австрией и Пруссией. Италия, несомненно, будет вовлечена из-за острой проблемы независимости Венеции, вновь находящейся под австрийской оккупацией; между тем позиция России и Франции была неоднозначной: было ясно, что приближается новый период потрясений. Битва за Седан[40] сведет все счеты, но единственным погибнувшим врагом революции была Французская империя.

 

10 апреля 1866 года Маркс полагал, что русские хотели войны; они действительно собирали войска на границах Австрии и Пруссии, надеясь извлечь выгоду из сложившейся ситуации, чтобы занять две другие части Польши. Но это означало бы конец режима Гогенцоллернов, и истинная цель русских состояла в том, чтобы сделать возможным наступление на революционный Берлин, чтобы удержать Гогенцоллернов на троне. Маркс и Энгельс надеялись, что Берлин восстанет при первых известиях о военном поражении.

Очень интересно, что, хотя они были против Австрии по венецианскому вопросу, они считали, что победа Австрии будет полезна с точки зрения антипрусской революции[41].

Что касается Наполеона III, он вел себя не менее подозрительно, чем Александр из России с точки зрения пролетарского дела, так как он все еще мечтал стать «четвертым членом Священного союза», отныне уже разрушенного.

Когда 19 июня 1866 года началась война, Совет Интернационала обсудил ситуацию, решив проблему национальностей в принципе[42].

«Французы, которых было очень много, не скрывали своего искреннего нерасположения к итальянцам». Маркс сослался на тот факт, что французы неосознанно были против итало-прусского союза и предпочли бы победу Австрии. Но теоретический вопрос был гораздо важнее, чем занятие позиций на этой сессии: «Представители «молодой Франции» (нерабочие) выдвигали ту точку зрения, что всякая национальность и самая нация — des préjugés surannés [устарелые предрассудки]». Здесь Маркс сухо прокомментировал: «Прудонистское штирнерианство»[43]. Маркс объяснил, что здесь он осуждает, реакционную позицию, маскирующуюся под нечто радикальное. Как мы уже указывали, эта позиция не выходила за рамки исторически буржуазного, но активного национального требования, но скорее не соответствовала ему:

«Разложить все на мелкие “группы” или “коммуны”, которые затем образуют “союз”, но не государство. И в то время как происходит эта “индивидуализация” человечества и развивается соответствующий “мютюэлизм”, история во всех остальных странах должна приостановиться, и весь мир должен ждать, пока французы созреют для совершения социальной революции. Тогда они проделают на наших глазах этот опыт, и весь остальной мир, побежденный силой их примера, сделает то же (разве нет впечатления, что речь о современных русских?). Это как раз то, чего ожидал Фурье от своего образцового фаланстера [сегодня русские скажут: своего социалистического отечества, своей страны социализма]. Вообще же все, кто усложняет “социальный” вопрос “суевериями” старого мира, — “реакционеры”».

В этом случае Маркс, обычно так неохотно участвующий в общественной деятельности, не мог не выступить против своего будущего зятя Лафарга. Тот рассмешил англичан, когда указал, что Лафарг, отменив национальности, говорит по-французски, на языке, незнакомом для 90% присутствующих: «Далее я намекнул, что Лафарг, сам того не сознавая, под отрицанием национальностей понимает, кажется, их поглощение образцовой французской нацией».

Но каково было предпочтение Маркса в этой войне? Прежде всего, поражение для Пруссии. Он сказал не Совету, а в своем письме Энгельсу (не будем забывать о «внутреннем» характере переписки, которую мы цитируем): «Вообще положение сейчас очень трудное, так как необходимо выступать в одинаковой мере как против глупого английского итальянофильства, так и против неправильной французской полемики с ним, и в особенности избегать всякой демонстрации, которая увлекла бы наше Товарищество на путь односторонности».

Таким образом, в войне 1866 года не было официальной позиции в пользу одной из воюющих сторон, что может быть сравнима с позицией поддержки поляков во время восстания против русских.

После успеха Австрии в Италии Пруссия одержала победу в Садове[44], когда Наполеон III выступил посредником. 7 июля 1866 года Маркс писал: «Наряду с крупным поражением пруссаков, которое, быть может (уж эти берлинцы!), повело бы к революции, ничто не могло быть лучше, чем их безмерная победа». Маркс подсчитал, что наибольший интерес Бонапарта заключается в том, что между лавировать между австрийскими и прусскими победами и поражениями, предотвращая появление мощной Германии с решающей центральной гегемонией, что позволит ему стать неприкосновенным арбитром Европы. Маркс также считал, что позиция Италии очень опасна и что Россия выиграла независимо от того, что случилось. Как известно, Австрия, приняв посредничество Франции, сдала последней Венецию: чтобы вернуть город, король Савойи должен был еще раз уступить своему французскому союзнику 1859 года[45], который выступил против оккупации Рима со своим знаменитым «никогда»[46].

В этом отношении позиция Интернационала была ясна: следующая война будет развязана Бонапартом, который в то время вводил игольчатую винтовку Дрейзе в в вооружение своей пехоты (в своем письме от 7 июля Маркс рассматривал техническую эволюцию оружия как практическое применение экономического детерминизма: «Наша теория об определении организации труда средствами производства нигде так блестяще не подтверждается, как в человекоубойной промышленности» — предполагая, что Энгельс напишет исследование на эту тему; (кажется, сегодня все решается вопросом «у кого есть атомная бомба?»). И во-вторых, в этой войне было важно, чтобы Франция и Наполеон III были побеждены.

Мы всесторонне разработали вопрос о пролетарской политике в отношении внутренней и революционной национальной войны за независимость, такой как война в Польше в 1863 году (или в Италии в 1848 году и в 1860 году), где расстановка сил была ясной и недвусмысленной. Нам не нужно повторять все, что широко освещалось в войне 1870 года между Францией и Пруссией. Заявления Интернационала полностью исключали любую поддержку как правительства Бисмарка, так и правительства Бонапарта[47]: в этом вопросе нет никаких сомнений. Но Интернационал решительно желал разгрома Второй Империи (тогда как в 1815 году, он предпочел бы победу Первой).

Фактически, аплодируя мужественному противодействию войне французских секций, в «Воззвании» Генерального Совета от 23 июля 1870 года содержалась знаменитая фраза, которая была использована намного позже (а позднее прокомментирована исторически бесповоротным образом Лениным) для немцев это была оборонительная война. Но за этим немедленно последовала резкая атака на прусскую политику и призыв к немецким рабочим брататься с французами: победа Германии была бы катастрофой и воспроизвела бы «Все те несчастья, которые постигли Германию после так называемой освободительной войны [против Наполеона I], обрушатся на нее снова с еще большей жестокостью». Стоило чуть-чуть подождать слов Ленина: только мелкобуржуазный мещанин не способен понять, как можно желать поражения обоих воюющих сторон! По состоянию на 1870 год общая теория пролетарского пораженчества уже существовала.

Историческая оценка марксизма 1866-70 годов и расстановка сил между феодальными державами востока и буржуазной диктатурой запада суммируется в этой фразе (хотя мы напоминаем любому легкомысленному человеку, что желает стать публикуемым историком, что злоупотребление словом «если» не приветствуется): «Если бы битва при Садов была не выиграна, а проиграна, французские батальоны наводнили бы Германию в качестве союзников Пруссии».

Оборонительная война означает исторически прогрессивную войну. Как продемонстрировал Ленин, она происходила в Европе с 1789 по 1871 год, но не после 1871 (и мы никогда не устанем бросать это партизанам и адептам «справедливой войны» 1939-45 годов). Это означает, что если бы Мольтке отправился за один день до Базена, и если бы разжигатели войны кричали: «в Париж, в Париж!» вместо «в Берлин, в Берлин!», марксистский анализ остался бы прежним.

 

XXXVII. Коммуна и новый исторический цикл

15. Неудавшаяся революция в Германии в 1848 году не разразилась снова в 1866 и 1871 годах из-за сенсационных побед прусского милитаризма. Но ужасное поражение, понесенное французским милитаризмом, побудило парижский пролетариат восстать не только против деморализованного режима, но и против всякой, республиканской и готовой капитулировать, буржуазии, а также против реакционной власти Пруссии. Поражение революционного правительства коммунаров ни в коей мере не умаляет исторического значения этого события, которое сделало диктатуру пролетариата единственной прямой исторической перспективой для коммунистов в Европе.

 

Второй «Воззвание» Интернационала (9 сентября 1870 года) последовало за победой в Седане, капитуляцией французской армии, смещением Наполеона III и провозглашением республики. Это был полный провал проекта аннексии Эльзаса и Лотарингии под предлогом обеспечения безопасности военной границы Германии. В «Воззвании» иронично отмечается, что пруссаков не очень беспокоит безопасность их русской границы, и возможна подготовка «к войне расовой, к войне против объединенных славянской и романской рас». В тексте также говорится, что немецкий рабочий класс «не имея возможности помешать этой войне, энергично поддерживал её», но теперь требует мира и признания республики, провозглашенной в Париже. Он высказал серьезные оговорки в отношении последней, в то же время советуя французскому пролетариату не поднимать восстание. Но третье «Воззвание», отредактированное лично Марксом, уже является не только частным проявлением пролетарской политики, но и краеугольным камнем революционной теории и программы. Как вспоминал Энгельс в своем предисловии, Маркс выступил с Воззванием 30 мая 1871 года, всего через два дня после того, как последние бойцы Коммуны пали на склонах Бельвиля.

Этот классический источник революционного коммунизма, к которому мы непрестанно обращаемся, выходит за рамки любых забот, таких как та, что шесть месяцев назад беспокоила Генеральный Совет попыткой отговорить парижский пролетариат от невозможной авантюры, опасаясь, что новая катастрофа может привести к дальнейшим прусским вторжениям и аннексиям, подняв новый национальный вопрос в сердце самой продвинутой части Европы. Интернационал, принадлежавший рабочим всего мира, полностью присоединился к первому революционному правительству рабочего класса и усвоил уроки свирепых репрессий, уроки, данные ясными боевыми порядками тем, кто напишет будущие главы в истории пролетарской революции.

Эти наказы дважды нарушались в мировом масштабе, в 1914 и 1939 годах, но цель наших терпеливых исторических реконструкций и неутомимых повторений в том, чтобы продемонстрировать, что, несмотря на это, в какой-то будущий поворотный исторический момент снова будут извлечены уроки, как это было изложено в этом памятном завете.

Союз версальцев и пруссаков с целью сокрушить красную Коммуну, или, точнее, тот факт, что первые взяли на себя, под давлением последних и по приказу Бисмарка, роль палача революции, может привести только к следующему историческому вывод: «Высший героический подъём, на который ещё способно было старое общество, есть национальная война [которую мы должны были поддерживать], и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается — отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны».

Не Ленин придумал формулу «превратить национальную войну в гражданскую»; он только нашел то, что уже написано черным по белому. Ленин не говорил, что приказы Интернационала были актуальны только для европейских партий с 1914 по 1915 год, и что в более поздних ситуациях инструкции могут быть отличными, и что вновь актуальна фаза союзов в национальных войнах, фаза мира «между рабочими и присвоителями продукта их труда», — напротив, это опровергнул текст, приведенный выше. Маркс и Ленин признали исторический закон о том, что с 1871 года до уничтожения капитализма в Европе есть две альтернативы: либо пролетариат может принять пораженчество в любой войне, либо, как пророчески писал Энгельс в своем постскриптуме к изданию «Гражданской войны во Франции» 1891 года, и, как мы видим сегодня: «…разве не висит постоянно над нашими головами дамоклов меч войны, которая в первый же день развеет в прах все скреплённые протоколами союзы государей, войны, относительно которой не известно ничего определённого, кроме абсолютной неопределённости её исхода, войны расовой, которая отдаст всю Европу на поток и разграбление пятнадцати или двадцати миллионам вооружённых солдат».

Первое: марксизм всегда предвидел войну между буржуазными государствами; второе: он всегда признавал, что на определенных исторических этапах не пацифизм, а война ускоряет общее социальное развитие, как это было в случае войн, позволивших буржуазии формировать национальные государства; третье: с 1871 года марксизм установил, что революционный пролетариат может положить конец войне только одним способом: гражданской войной и уничтожением капитализма.

XXXVIII. Империалистическая эпоха и остатки ирредентизма[48]

16. В эпоху буржуазно-революционных войн за независимость и формирования национальных государств было все еще много случаев, когда малые национальности подчинялись государствам другой национальности, даже в Европе; тем не менее пролетарский Интернационал должен отвергать все попытки оправдать войны между государствами по причинам ирредентизма, разоблачать империалистические цели каждой буржуазной войны и призывать рабочих саботировать подобные войны с обеих сторон. Неспособность применить этот принцип на практике привела к размыванию революционной энергии оппортунистическими волнами, сопровождавшими две мировые войны; и если массы вовремя не откажутся от оппортунистического руководства (социал-демократического или коминформистского), это приведет к новой войне, что позволит капитализму снова пережить свои насильственные и кровавые кризисы.

 

Именно Ленин показал, что война 1914 года разразилась из-за экономического соперничества между основными капиталистическими государствами по причине разделения производительных ресурсов мира и особенно колоний на менее развитых континентах. Он никогда не отрицал существования серьезных национальных проблем в различных капиталистических государствах; прекрасный пример — австрийская монархия, которая управляла различными славянскими, латинскими и венгерскими регионами и даже некоторыми османскими группами. Другой пример: Россия, чье феодальное государство расположилось на границе между Европой и Азией. Поэтому нельзя сделать выводы по вопросам национальности в России без учета этого текущего анализа, а также того, который будет представлен на будущей встрече по классовой борьбе и национальной борьбе на неевропейских континентах и ​​между цветными расами (Восточный вопрос и колониальный вопрос)[49].

Социалисты Второго Интернационала основывали свое предательство не только на двух софизмах поддержки нации — оборонительная война или война против «менее развитой страны» — но и на третьем убеждении, будто война 1914 года способна разрешить проблемы ирредентизма. Эти вопросы были чрезвычайно запутаны: Франция, например, хотела вернуть Эльзас и Лотарингию, но не собиралась отдавать Корсику или Ниццу. Англия оказывала поддержку, но ревностно защищала свой контроль над Гибралтаром, Мальтой и Кипром. Что касается Польши, то было три потенциальных освободителя, каждый из которых хотел сохранить её единство под своим господством.

Мы также знаем, что итальянская социалистическая партия дала похвальный пример сопротивления обольщению ирредентизма; еще более показательным примером был случай сербской партии, которая, действуя в стране, окруженной территориями, населенными угнетенными соотечественниками, и, кроме того, подвергшейся нападению гораздо более могущественной Австрии, вела активную борьбу против милитаризма Белграда и патриотической лихорадки. Мы уже изложили фундаментальные тезисы, касающиеся этих национальных вопросов, в серии «Нитей времени», опубликованных в 1950 и 1951 годах[50], поэтому теперь мы сделаем краткий вывод:

1. Радикальные марксисты справедливо боролись с социал-демократическим тезисом о простой языковой «культурной» автономии в унитарном государстве в многонациональных странах, поддерживая полную автономию малых национальностей, причем не в качестве буржуазного результата или под влиянием буржуазии, а в качестве результата свержения центральной государственной власти с участием пролетариев своей господствующей национальности.
2. Освобождение и равенство всех наций, которые недостижимы при капитализме, являются буржуазными и контрреволюционными формулами. Однако сопротивление, оказываемое против государственных колоссов капитализма угнетенными национальностями и небольшими «полуколониальными» державами или малыми государствами под протекторатами, — это силы, способствующие падению капитализма.
3. Даже в рамках цикла, в течение которого пролетарский Интернационал уже отказывается от какой-либо поддержки своих собственных организованных политических сил в войнах между государствами и отрицает, что присутствие на одной стороне деспотических феодальных государств (или менее демократических государств) является причиной для отказа от этой исторической интернациональной позиции и повсеместного признания пораженческой позиции в «собственной» стране, он может и должен учитывать различные последствия того или иного исхода конфликта в своем историческом анализе.

Мы привели много примеров в других текстах: в русско-турецкой войне 1877 года, когда франко-британская демократия поддерживала русских, Маркс горячо симпатизировал туркам. В греко-турецкой войне за независимость 1899 года, не доходя до формирования добровольных отрядов подобно анархистам и республиканцам, левые социалисты были за Грецию; позднее они встали на сторону революции младотурок, а также за освобождение греков, сербов и болгар на территориях, находящихся под османским владычеством во время балканских войн 1912 года. То же самое можно сказать и о бурской войне против англичан, войне, что подобно испано-американской войне 1898 года имела внеевропейские последствия и велась в империалистических целях.

Но то были только эпизоды, которые подчеркивали великий период затишья, что продлился с 1871 по 1914 год.

Затем последовали мировые войны: каждая пролетарская партия, которая поддерживала свое государство или его союзников в войне, совершила государственную измену; повсюду применялась тактика революционного пораженчества. Однако из этого кристально чистого заключения нельзя делать вывод, что победа той или иной стороны не будет иметь никакого значения с революционной точки зрения.

Наша позиция по этому вопросу известна. Победа западных демократий и Америки в Первой и Второй мировых войнах отбросила возможности для коммунистической революции, тогда как противоположный исход ускорил бы их. То же самое относится и к американскому капиталистическому монстру в Третьей мировой войне, которая может состояться в течение одного или двух десятилетий.

Победа пролетариата над буржуазией является предпосылкой коммунистической революции, точнее, это и есть революция. Но мы также можем признать революционные условия, вызванные войнами между государствами, которые до тех пор, пока не будет доказано обратное, мобилизовали больше физической энергии, чем социальные войны. Два главных условия — это катастрофа для Великобритании и Соединенных Штатов Америки, колоссальных маховиков, что ответственны за нынешний ужасный исторический момент инерции капиталистического способа производства.

XXXIX. Формула Триеста, предложенная «контингентистам»

17. Позиция марксистских коммунистов в отношении нынешнего конфликта по поводу Триеста[51] имеет три краеугольных камня: с 1911 года итальянский пролетариат объявил о своем несогласии с требованиями об объединении Италии; в 1915 году итальянские социалисты отказались поддержать войну за Триест и Трентино, и группы, которые позже сформировали Коммунистическую партию в Ливорно в 1921 году, заявили о своей поддержке диверсий против национальной войны; после 1918 года пролетариат Венеции-Джулии (Venezia Giulia), как расовый, так и языковой, стал массово выступать на стороне революционного социализма и партии, основанной в Ливорно. Коммунистическая партия должна относиться к националистической политике правительств Рима и Белграда с одинаковым презрением, а тем более к невероятной лживости последователей Коминформа.

 

По странному стечению обстоятельств наша встреча проходила в тот самый момент, когда неожиданные события вывели Триест на передний план международной политики. Что коммунисты говорят о вопросе Триеста?

Коммунистическая партия Италии была основана в Ливорно в 1921 году из групп, которые, не были довольны простым отказом от «Священного Союза» и формулой Социалистической партии «ни поддержки [империалистической войне], ни саботажа»[52], а придерживались ленинской позиции пораженчества и требовали самой решительной оппозиции войне за освобождение Венеции-Джулии, Триеста и Трентино, призывая в мае 1915 года к бессрочной забастовке против мобилизации и подталкивая старую партию к действиям в ходе войны и в период после неудачи в Капоретто[53].

Поэтому, мы не хотели вернуть Триест. Но пролетарский и революционный Триест был с нами, и большинство политических секций, профсоюзов, кооперативов, независимо от того, говорили ли они на итальянском или словенском, пришли в Коммунистическую партию, а также в славную редакционную коллегию «Лавораторе» (Трудящийся итал.), которая появилась на обоих языках с одинаковыми статьями по теории, пропаганде и политической и организационной агитации. Красный Триест был в первых рядах коммунистических батальонов в борьбе с фашизмом, которому так и не удалось навязать себя без вмешательства национальных карабинеров.

Здесь нет ничего общего с позицией сегодняшних итальянских псевдокоммунистов. Вчера они позволили бы Тито поглотить Триест, потому что он присоединился к социалистической стране; сегодня они выставляют напоказ свой вопиющий национализм, называя Тито палачом.

Соперничество между Белградом и Римом на отвратительной арене глобальной дипломатии, а также соперничество между итальянскими партиями за Триест обернуто в самые крайние националистические формулы; и самые грубые представители языковой, исторической и этнической софистики – это не подлинные буржуа, а псевдомарксисты Тито и Тольятти.

Обычно мы равнодушны, и не только из-за нашей численной слабости, к типичному вопросу: что вы предлагаете сделать на практике? Но мы можем предложить этим «марксистским» политическим позитивистам формулу, до которой они бы никогда не додумались. Проблема двойной национальности и двойных языков непостижима, и вы не можете решить ее, написав речи для венецианцев и словенцев на английском или сербо-хорватском языке.

В основном ситуация такова, что в городах, организованным буржуазией, латиняне численно превосходят славян; в деревнях, разбросанных по сельской местности внутри страны и особенно вдали от побережья, все наоборот. Торговцы, промышленники, рабочие и представители либеральных профессий — итальянцы, тогда как сельские помещики и крестьяне — славяне. Короче говоря, социальное несоответствие представляется национальным: оно исчезнет, ​​если рабочие избавятся от промышленников, а крестьяне выдавят помещиков, но вы не можете стереть их, создав новые границы.

Господа Botteghe Oscure [штаб-квартира Итальянской коммунистической партии], марксистские господа Белграда! В конституции СССР, которая послужила образцом для Народной Республики Югославии, основой союза между рабочими и крестьянами была следующая формула: один представитель от каждой сотни рабочих, один представитель от каждой тысячи крестьян.

Так что держите этот плебисцит, который вас так сильно волнует (вы взяли формулу у Муссолини, вашего общего врага) с условием, что голос жителя крупного и небольшого города (например, с населением более десяти тысяч человек) считается за десять, а голос жителя малого города или села стоит за одного. Тогда вы сможете обеспечить демократическое голосование на всей территории, расположенной между границами 1866 и 1918 годов[54]: сюда можно добавить Горицию, Пола, Фиуме и Зара.

Но обе стороны в этом споре проглотили настолько отвратительную буржуазную демократию, что они преклоняются перед священной догмой, смехотворной для богатого класса: голос всякого человека всюду имеет одинаковый вес.

Кто знает, может случится так, что применяя предложенную нами арифметику, вы получите большинство за тезис: чума на оба ваших дома!

 

XXXX. Европейская революция

18. С точки зрения исторического развития производительных сил общества Триест является точкой сближения экономических факторов, выходящих далеко за пределы границ конкурирующих государств, центром современных промышленных предприятий и совершенных коммуникаций; в любом случае любое отделение от внутренних районов будет препятствовать расширению торговли, которая составляет основу великого движения к формированию унитарных национальных государств, которое закончилось в Европе в XIX веке. В середине XX века единственное возможное будущее для Триеста – международное, это то будущее, которое нельзя найти в политических и экономических компромиссах между буржуазными силами, но только в европейской коммунистической революции, в которой рабочие Триеста и его региона будет одним из авангардных батальонов.

 

В лучах рассвета капитализма в Италии, одним из первых политических государств которой была самая спокойная республика Венеция; бесспорно, что зависимость Триеста, порта и торгового центра Адриатики, в сердце феодальной и полуварварской Европы, от Венеции, была решительно прогрессивным фактом истории.

С открытием глобальных морских коммуникаций средиземноморский капитализм был захвачен и появился мировой рынок, построенный при посредничестве Испании, Португалии, Голландии, Франции и Англии через Атлантические торговые пути; тем не менее, в результате своего географического положения Триест всегда был потенциальной точкой проникновения нового способа производства в сердце Центральной и Восточной Европы, где антииндустриальный и реакционный земельный класс, казалось, укоренился на протяжении веков, возводя препятствия для новой формы организации человека.

Хотя ее организация представляла собой фрагментированную мозаику, Австрийская империя, которая соединяла порт Адриатики с зарождающимися промышленными центрами Германии, Венгрии и Богемии, была прогрессивной по сравнению с более отдаленными барьерами, установленными русскими и турками, теми барьерами, которые позднее разрушит капитализм.

С точки зрения восстановления индустриализма на итальянском полуострове и создания его на Балканах, положительным новым фактором была связь Триеста с мощной немецкой экономикой и попытка последнего подорвать англо-саксонскую экономическую гегемонию в бассейне Средиземного моря.

Триест приобрел первостепенное значение после разгрома Оси, поскольку город и его территория были введены в чрезвычайное положение с целью более эффективной реализации американской колонизации Европы и других отвратительных схем.

Каждый коммунистический революционер приветствует триестовский пролетариат, который подвергся череде несчастных фаз, в ходе которых его территория была непристойно колонизирована свирепым милитаристским национализмом и худшими представителями капитализма, которые упивались оргиями жестокости, коррупции и эксплуатации.

Острые когти стольких бесцеремонных и наглых колонизаторов настолько глубоко впиваются в эту маленькую область, что Триест не найдет национального решения ни с какой стороны, независимо от используемого языка.

Решение может быть только интернациональным; но так же, как оно не произойдет от встреч на высшем уровне или конфликтов между государствами, оно не произойдет от демократических извращений или грязного единства европейского рабства.

Мы не хотим, чтобы на вершине башни Сан-Джусто развевался национальный флаг: мы жаждем появления пролетарской диктатуры в Европе. Когда, наконец, наступит час, он найдет многих своих самых решительных боевиков среди пролетариата, появившегося из столь многочисленных и столь болезненных переживаний.

 

 

[1] Статья «Расовое влияние на крестьянство, классовое влияние среди цветного населения», Il Programma Comunista, n.14, 1953; серия статей по аграрному вопросу.

[2] Эта идея изложена в различных экономических трудах, например, в статье под названием «Ныряй, батискаф истории!», «Il programma comunista», n.9, 30 апреля 1954 г., которая была частью обширной серии, посвященной аграрному вопросу, в которой написано, в частности:

«Таким образом, несомненно то, что, оглядываясь вокруг, в Италии, Франции, Германии или Америке, у нас не будет спектакля только с тремя персонажами, ни в деревне, ни даже в городе». Помимо капиталистов, землевладельцев и наемных работников, существуют и другие социальные слои, и часто в статистически значимых пропорциях. Даже в ограниченном масштабе эти слои также движутся, развиваются, стремятся защитить свои интересы и выступают с большей или меньшей радостью за новые социальные действия.

Это создает проблему под наименованием «Тактическое и политическое отношение классовой рабочей партии к этим силам». Этот вопрос повторяется в статье, приведенной в предыдущем примечании.

[3] Маркс, «Гражданская война во Франции».

[4] Тезисы, ставшие известными под названием «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне» и «Война и российская социал-демократия».

[5] Серия «Диалог со Сталиным» появилась в «Il programma comunista» n.1, 10 октября 1952 г., по n.4, 20 ноября 1952 г. Российская экономика была предметом более ранних исследований из n.1 журнала «Prometeo» (июль 1946 г.) со статьей «Советская Россия от революции до наших дней», которая должна была привести к обширной работе «Экономическая и социальная структура современной России», опубликованной в серии «Il programma comunista» 1955-1957 гг.

[6] Людвиг фон Берталанфи, «Общая теория систем»; Витализм — это теория, которая, вопреки механизму, рассматривает явления жизни как неприводимые к физико-химическим явлениям. Механицизм начинается с утверждения о постоянстве материи с неизменными свойствами и сводит все движение материи (включая жизнь и сознание) к механическим процессам.

[7] Онан: Еврейский закон обязывал младших братьев, в данном случае сына Иуды Онана, жениться на вдове умершего брата, чтобы «дать семя брату своему». Онан отказался от этой обязанности в половом акте и изливал семя на землю; понятие мастурбации восходит к этому библейскому отрывку.

[8] Морис Томас: «Инстинкт, научная реальность»; 1957.

[9] Инструкции, известные как бенедиктинские законы, влияли на всю монашескую жизнь монахов, сначала в монастыре Монте-Христо, где жил Бенедикт Нурсийский в около 530 н.э. Правила также содержат список наказаний за нарушения монашеской жизни. Самое известное правило: «Ora et labora (et lege)» (лат.): Молись и работай (и читай). В отличие от других монашеских орденов, которые преобладали в основном в Византии, труд у бенедиктинцев приравнивался к молитве.

[10] Речь идет о двух статьях о функции человека: «Il battilocchio nella storia», Il programma comunista n.7, 3 апреля 1953 г. и «Superuomo ammosciati!», Il programma comunista» n.8, 17 Апрель 1953 г.

[11] H. Wallon, «L’organique et le social chez l’homme».

[12] Etienne Patte, «L’arbre généalogique de l’humanité».

[13] Марр Николай Яковлевич (1864-1934): грузино-российский лингвист и востоковед. В 1925 году в «Под знаменем марксизма» появилось его сочинение: «Происхождение языка». Смотрите также текст «Яфетическая теория. Программа общего курса учения об языке», АзГИЗ, Баку 1928. Основное внимание Марр уделил не столько языкам и их эволюции, сколько происхождению самого языка.

[14] ««Хватай Ардженти!» — было общим криком; И флорентийский дух, кругом тесним, Рвал сам себя зубами в гневе диком». Данте, «Божественная комедия».

[15] «когда скрещивание языков происходит в порядке борьбы за господство одного из языков, когда нет еще условий для мирного и дружественного сотрудничества наций и языков, когда на очереди стоит не сотрудничество и взаимное обогащение языков, а ассимиляция одних и победа других языков. Понятно, что в таких условиях могут быть лишь победившие и побежденные языки […] когда мирового империализма не будет уже в наличии, эксплуататорские классы будут низвергнуты, национальный и колониальный гнет будет ликвидирован, национальная обособленность и взаимное недоверие наций будут заменены взаимным доверием и сближением наций, национальное равноправие будет претворено в жизнь, политика подавления и ассимиляции языков будет ликвидирована, сотрудничество наций будет налажено, а национальные языки будут иметь возможность свободно обогащать друг друга в порядке сотрудничества. […] Здесь мы будем иметь дело не с двумя языками, из которых один терпит поражение, а другой выходит из борьбы победителем, а с сотнями национальных языков, из которых в результате длительного экономического, политического и культурного сотрудничества наций будут выделяться сначала наиболее обогащенные единые зональные языки, а потом зональные языки сольются в один общий международный язык, который, конечно, не будет ни немецким, ни русским, ни английским, а новым языком, вобравшим в себя лучшие элементы национальных и зональных языков».

[16] Юстиниан I (527-565): Основываясь на широких слоях средних землевладельцев, куриях и коммерческих и коммерческих городских высших сословий, Юстиниан стремился стабилизировать Восточную Римскую империю и восстановить Римскую империю в старых границах. Для идеологической проверки этих реставрационных работ существующий закон был обобщен в форме коллективного труда, начиная с XVI века, назывался Corpus iuris civilis. Благодаря этой кодификации римское право стало эффективным примером правовой системы, основанной на частной собственности, мелкотоварном производстве и широкой торговле. Его содержание и концепции внесли значительный вклад в развитие современного частного права до наших дней.

[17] Этимологически это слово состоит из трех латинских слов: e = отмена, manus = рука, capere = взять. Слово «mancipatio» означает «приложить руку» и, таким образом, овладеть. Таким образом, эмансипация — это «отмена» вступления во владение и означает главным образом освобождение сына или раба от насилия со стороны семейства патеров.

[18] municipi назывались места, зависимые от Рима, жители которых — состоящие из древних народов и племен, таких как италийцы, приблизительно 1000 до н.э., иммигрировашие с севера — изначально имели те же обязанности, что и римские граждане, но не их политические права.

[19] Колоны: полусвободные мелкие арендаторы; у них нет прав собственности, только права пользования; их также называли «рабы земли».

[20] «Кто избавит нас от греков и римлян?» — известный стих забытого французского поэта Жозефа Бершу (1760-1838); смысл — ответ на революционную цивилизацию античных героев. Современная буржуазная революция использовала и злоупотребляла памятью греко-римских героев, создав в первой половине девятнадцатого века (в равной степени буржуазную, но в данном случае речь о любых революционных претензиях) реакцию отказа от любой модели присвоения античности.

[21] Термины «гвельфы» и «гибеллины» означали в Средневековой Италии две вражеские фракции, которые основывались: первая на церкви, вторая на германской империи; хотя их демаркационная линия была чрезвычайно неустойчивой, их существование по существу отражало классовую оппозицию внутри зарождавшегося буржуазного класса между слоями, все еще связанными с землевладением, и теми, которые все больше основывались на ремесленном производстве и торговле.

[22] Хотя католическая церковь слабо влияла на события V–VII веков, ее моральная сила обрушилась на общество, она смогла в разгар развала Римской империи сохранить свои организацию и иерархию нетронутыми и сохранить неизмеримую собственность. В любом случае, она оставалась единственной культурной силой того времени, и благодаря этому римская традиция эффективно продолжала существовать. Она обладала монополией на образование, поддерживала государственные институты, и впоследствии государство стало клерикальным.

[23] Географические открытия в XVI-XVII веках сместили судоходные и навигационные маршруты из Средиземного моря в Атлантические, что способствовало росту Португалии, Испании, Нидерландов, Англии и Франции. Расширение мирового рынка, усиление товарооборота и погоня за азиатскими продуктами и американскими сокровищами (золотом), короче говоря, колониальная система, которая значительно ускорила развитие торгового капитала, стала основным фактором перехода от феодального к капиталистическому способу производства.

[24] Оливер Кромвель (1599-1658) возглавлял буржуазную революцию в Англии в XVII веке (историография ссылается на его смерть в результате малярии, но его труп, как говорят, был эксгумирован в 1661 году и казнен). После победы во второй гражданской войне король (Карл I) был казнен в 1649 году и была основана республика, которая просуществовала до 1660 года. Со «Славной революцией» 1688-89 годов была создана парламентская система с «Биллем о правах», но буржуазия уже и без того обладала неразделенной политической властью.

[25] Энгельс пишет в своей «Критике проекта социал-демократической программы 1891 года» (или Эрфуртской программы):

«По-моему, пролетариат может употребить лишь форму единой и неделимой республики. Федеративная республика является еще и теперь, в общем и целом, необходимостью на гигантской территории Соединенных Штатов, хотя на востоке их она уже становится помехой. Она была бы шагом вперед в Англии, где на двух островах живет четыре нации и, несмотря на единство парламента, существуют друг подле друга три системы законодательства».

[26] После своего государственного переворота в декабре 1851 года Наполеон III пытался «под предлогом защиты принципа национальностей, старался всякими уловками добиться аннексий для Франции»; Поэтому Франция принимала участие в крымской кампании с 1854 по 1855 год, продолжала войну с Австрией за Италию в 1859 году, участвовала в войнах против Китая между 1856 и 1858 годами и снова в 1860 году, начала завоевание Индокитая, организовала экспедицию в Сирию в 1860-61 и в 1862 году. в Мексику, чтобы, наконец, начать войну против Германии в 1870 году.

[27] Чартизм: пролетарско-революционное движение в Англии около 1830-50 годов, исторически первая рабочая партия в Европе. С появлением и укреплением рабочей аристократии движение распалось.

[28] Это серия статей, опубликованных от n.9 до n.14/1950 двухмесячного периода «Battaglia Comunista» под заголовками «Cоциализм и нация», «Война и революция», «Империалистическая война и революционная война», «Пролетарская революционная война», «Роман священной войны», «Пролетарское государство и война».

[29] После того, как феодальная знать в Пьемонте захватила контроль над буржуазно-демократическим освободительным движением (Гарибальди) и парализовала восстание, революционная ситуация вынудила короля Карла Альберта объявить войну Австрии, которая, однако, одержала верх. В августе 1848 года перемирие Габсбургской монархии позволило победить революцию в Ломбардии и напасть на венгров (Коссут). В марте 1848 года произошли отмена перемирия и возобновление боевых действий. Пьемонт снова проиграл в силу позиции и политики монархии. Маркс и Энгельс критиковали, что против австрийцев воевали регулярные войска вместо организации восстания, войны за независимость, в том числе в Ломбардии.

[30] Война против Дании стала вехой для единства Германии, введенного «сверху» (Бисмарк). В конце 1863 года растущее национальное движение в двух герцогствах под датской администрацией (в то время как Гольштейн был полностью колонизирован Германией, право на Шлезвиг было ограничено югом, почему Энгельс был за его разделение) стало причиной войны для Пруссии и Австрии против Дании, которая началась в феврале 1864 года и закончилась победой. Так что не народное движение, а династическая война решила здесь пока национальный вопрос.

[31] Минчо, наряду с нижним устьем реки По в северной Италии, образует естественную линию обороны, усиленную линией Адидже, которую использовала австрийское иностранное господство (под защитой которого действовали маленькие княжества) для многочисленных сражений; Австрия в то время придумала лозунг «Германия защищается на Минчо». Подобно тому, как Наполеон III провозгласил Рейн «естественной границей» Франции, для Австрии Минчо и нижний По были «естественными границами» между Германией и Италией. Энгельс опроверг в своем труде «По и Рейн» теорию о том, что Германия для своей защиты должна господствовать в Италии (Ломбардия и Венеция), потому что в противном случае вся южная граница Германии была бы открыта заклятому врагу Франции.

[32] «Тьер принял участие во всех позорных делах Второй империи, от занятия Рима французскими войсками до войны с Пруссией; он подстрекал к этой войне своими неистовыми нападками на единство Германии, в котором он видел не маску для прусского деспотизма, а нарушение неотъемлемого права Франции на разъединённость Германии».

[33] Здесь следует упомянуть «Рукописи по польскому вопросу (1863–1864)» Маркса, которые не появлялись в собрании сочинений.

[34] Уже в 1800 году все революционеры поняли, что независимость Польши, как и во Франции в 1789 году (а затем и в других странах), должна была совпасть с свержением аристократии и аграрной реформой. В независимой «внешней политике» (Энгельс) рабочего класса самым важным моментом было восстановление Польши, существование которой как независимого государства прекратилось после того, как Священный Союз трижды разделил страну (1772, 1793 и снова 1795), и Польшу проглотила Россия. Когда Россия, тогда самая сильная континентальная держава, заняла в 1815 году наибольшую часть Польши, позиция, глубоко проникнутая на запад, однозначно показало, что поражение Польши должно служить цели стратегического освоения территории Вислы и создания базы для нападения на север, юг и запад для создания свободной железной дороги для российской мировой державы. Поэтому подоплекой пролетарской внешней политики стало то, что национальное единство Германии, Италии и Венгрии (тех стран, которые пострадали от раскола и расчленения) с 1848 года не могло быть достигнуто без свержения контрреволюционного оплота царского государства. Органы рабочего класса неоднократно призывали к войне с Россией.

Восстание польских демократов в 1846 году (опять же безуспешное на этот раз) сформировало пролог революционных движений 1847-48. Наряду с политической целью независимости Польши решительно социальный характер восстания (равенство всех граждан, отмена крепостного права) обеспечил практическую связь с рабочим классом Италии, Германии и Венгрии, то есть с большими и четко определенными историческими нациями, в которых существуют рабочие, еще боровшиеся за национальное единство в союзе с буржуазией. Следующее крупное польское восстание 1863 года, которое упоминается здесь, сыграло важную роль в основании Первого Интернационала, поскольку солидарность с поляками была мерой революционной зрелости движений, а с другой стороны, полякам пришлось ввязаться в европейское движение.

[35] Коминформ был создан вместо распущенного Третьего Интернационала.

[36] По инициативе Бисмарка Россия и Пруссия заключили соглашение через две недели после начала восстания, заверив царские войска в поддержке подавления польского восстания. Прусская буржуазия знала, что война против России, к которой привело национальное восстановление Польши, задавит ее. Пруссия также боялась распространения на прусскую часть Польши, что сделало восстание делом всего польского народа.

[37] Иоганн Георг Эккариус (1818-1889) до 1872 года был одним из самых близких, самых лояльных и самых важных союзников Маркса в Интернационале.

[38] После аннексии Польши 1 сентября 1939 года Германия аннексировала западные районы страны, после чего 17 сентября Россия оккупировала восточную Польшу, чтобы «защитить» белорусско-украинское население. Аннексия и раздел польской территории ранее были определены в секретном дополнительном протоколе к пакту Гитлера-Сталина.

[39] Имеется в виду малоизвестное Варшавское восстание в августе 1944 года. Восставшие не боролись за свободную Польшу капиталистов и помещиков, но за освобождение рабочего класса, поэтому справедливо говорить Варшавская коммуна. Когда они поднялись, «Красная Армия» уже стояла у ворот Варшавы, но не вмешивалась и осталась, чтобы торжественно войти в столицу, прежде позволив немецким войскам подавить восстание ценой 200 000 погибших (большая часть — члены революционной социалистической федерации в Варшаве) и 100 000 заключенных. Тот факт, что национальная коммунистическая пресса не замечала восстания, объясняет, если один из примеров: Заявление командира Монтера-Крусьеля от 3 октября гласит: «После 63 дней тяжелых боев, когда мы не получили необходимой помощи, защита была больше не возможна. У нас был выбор либо вести переговоры с немцами, либо попытаться прорвать путь к советским войскам. Последние могли не признать в нас солдат регулярной армии. Поэтому, мы могли сдаться только немцам, которые обещали признать нас военнопленными или противостоять нашей депортации в Сибирь».

[40] Франко-прусская война была решена, в частности, «битвой за Седан» за Пруссию.

[41] Итальянский регион Венето (с коротким перерывом) принадлежал Австрии с 1798 по 1866 год. При подготовке второй войны с Германией, которая должна была вытолкнуть Австрию из Немецкого союза, Бисмарк использовал итальянское национально-освободительное движение против австрийского угнетения и заключил с Италией союзный договор. Италия объявила войну Австрии в июне 1866 года; Пруссия победила (и Италия получила назад Венето), Немецкий союз под руководством Австрии был распущен, и он основал северо-немецкий союз под руководством Пруссии — предшественника германского национального государства. Поражение Пруссии, на которое ставили Маркс и Энгельс, удержало бы Австрию и Россию, врагов западных наций, под контролем одновременно с революцией в Германии (Берлин).

[42] На заседании Генерального Совета Интернационала 19 июня 1866 года Маркс выступил с речью о войне между Австрией и Пруссией, о которой не сообщается и которая просто упоминается в протоколе. Содержание выступления вытекает из письма Энгельсу 20 июня, из которого взяты последующие цитаты.

[43] Штирнер — ультраиндивидуалистический философ, который полностью сосредотачиваясь на «уникальном» субъекте и с одной стороны, соприкасается с теорией суперчеловека Ницше, а с другой — анархистской теории, отрицающей государство и общество: обе теории являются квинтэссенцией буржуазии. В экономике и социологии Прудон прославлял небольшие автономные группы производителей, торгующих с другими группами.

[44] В битве при Кенигграце (у села Садова) войска Пруссии в июле 1866 года столкнулись с армиями Австрии и Саксонии. Пруссия победила и стала лидером в Германии. Битва считается одним из первопроходцев германского рейха в 1871 году.

[45] В конце апреля 1859 года Франция и Пьемонт (династия Савойя) выступили против Австрии, с которой Бонапарт хотел завоевать итальянскую территорию, в то время как итальянская крупная буржуазия надеялась на объединение Италии под предводительством Пьемонта. Наполеон III, заинтересованный в расколе Италии, так как сила итальянского национального движения встала на его пути — после военной победы над Австрией он заключил с ней отдельный мир, что означало, что Венеция осталась под австрийским владычеством, а Франция получила Ломбардию, которая впоследствии разменяла на Савойю и Ниццу.

[46] Восклицание 4 декабря 1867 «Франция никогда не сдаст Рим» относится к оккупации и бомбардировкам Рима был французскими войсками после подавления революции 1848/49; в целях ликвидации Римской Республики и восстановления светской власти папства. Поэтому в начале франко-германской войны в июле 1870 года итальянское правительство отвергло предложение Франции о союзе с Пруссией. Затем поражение Франции использовалось Италией для объединения Рима с Королевством Италии в сентябре 1870 года.

[47] Франко-прусская война началась, как мы знаем, как оборонительная война, ибо объективно Наполеон III постоянно продвигал объединение Германии — для независимого рабочего движения победа Франции была бы фатальной, потому что, как писал Энгельс в письме к Марксу (15 августа 1870 года): «борьба за восстановление национального существования будет поглощать все силы», так что национальный вопрсо снова получил бы первенство. Политика правительства Бисмарка волновала Марка и Энгельса не меньше, потому что они использовали национальное движение ради себя и «сговорились с тем же Луи Бонапартом». Фактически, после падения Второй Империи (Седан), немецкая оборонительная война перешла в немецкую завоевательную войну. Намерением Пруссии было аннексировать Эльзас-Лотарингию. См. «Первое» и «Второе послание Генерального совета по франко-германской войне».

[48] Ирредентизм — течение за объединение всех земель, где живут представители национальности.

[49] См. «Россия и революция в марксисткой теории» (в частности, первая часть, «Европейская революция и великославянская территория»), «Il programma comunista» n. 21/1954 до 8/1955; см. также «Борьба классов и государств в мире цветных народов, жизненно важное историческое поле для революционной критики марксизма», «Il programma comunista» n.3 до 6/1958.

[50] См. примечание о серии статей о нации, войне и революции, а также статьи «Пролетариат и Триест», «Хвала агрессору», n.4, 15 февраля 1951 года, «Стыд и ложь оборончества» там же, n.5, 1 марта 1951 года; «Тартюф или пацифизм», n.6, 14 марта 1951 г.; «Равенство народов, высший фарс», n.7, 29 марта 1951 г.

[51] В 1947 году город Триест и соседний регион были объявлены «свободной территорией» и разделены на две зоны: одна, по сути, городская, соответственно управляемая западными союзниками при содействии Италии, и другая сельская, Югославия. Это разделение долгое время оставалось источником конфликтов между двумя этническими группами, а зачастую и конфронтаций, для которых перипетии отношений между Белградом и Западом после разрыва Тито с Москвой не были чуждыми. Лишь в октябре 1954 года официальное соглашение положило конец конфликту с окончательным возвращением Триеста в Италию и новой границей, в целом благоприятной для претензий югославов. Вряд ли необходимо добавлять, что в 1947–1954 годах подобная ситуация возродила «ирредентизм», который, похоже, был похоронен после окончания Первой мировой войны. В Италии «коммунисты», связанные с Москвой, в первые дни имели тенденцию занимать сторону Тито; после его отступничества они отличились среди всех итальянских партий своим патриотическим пылом и своей националистической риторикой, способствуя тем самым отравлению политического климата в городе, в котором существовала традиция космополитизма и, касаемо рабочего класса, интернационализма.

[52] «Не участия, ни саботажа»: лозунг Социалистической партии Италии в Первой мировой войне.

[53] В октябре 1917 года австрийские и немецкие войска прорвали фронт в Капоретто и вторглись на венецианскую равнину. Ввиду этой «военной катастрофы для Италии» (четверть миллиона итальянских солдат были захвачены австрийскими и германскими войсками, а предстоящее вторжение на равнину По затмило все сообщения о событиях в России), Социалистическая партия, казалось бы, была настроена нейтрально, чтобы «ни участвовать, ни саботировать», но теперь открыто и решительно выступила в защиту отечества. В «час опасности рабочий класс должен забыть все претензии к своему правительству и в борьбе с внешним врагом спасти отечество и вместе с тем свободу».

[54] Территория, попавшая в границы австро-венгерской монархии.